И тут негромко взвизгнула дверная ручка. «Кажется, я просил, чтобы никто…» — возвысил было голос директор и вдруг осекся, а у всех у нас, техников, инженеров, мастеров, главных механиков, машинистов, диспетчеров, перехватило дыхание. На пороге стоял старик с большой белой бородой, в маково-красной рубашке, кроваво-красном фраке, помидорно-красных штанах, а на ногах у него были вороново-черные сапоги, на голове — вороново-черная шляпа.
Белобородого старика не смутили ни голос директора, ни ошеломленная тишина, он даже не замешкался в дверях и решительно, ни на кого вокруг не оглядываясь, подошел прямо ко мне.
— Вас ждут, — сказал он, и его вороново-черные сапоги будто вросли в землю, а вороново-черная шляпа покачивалась высоко надо мной нелепым сорочьим гнездом.
— Кто меня ждет и с какой стати, и разве вы не видите, что я очень занят?! — закричал я обороняясь, потому что клоунски красный и дьявольски черный страх уже захватил меня в свои лапы, мне стало страшно и почему-то тревожно; я чувствовал, эти две дюжины глаз вокруг могли бы меня спасти, защитить, но они уже обвиняли, но они смотрели враждебно, но они гнали меня, говорили: ступай!
— Цветок, — сказал красно-черный старец, — ваш цветок.
И забулькали, забулькали сдержанные смешки, зашелестел двусмысленный шепоток: ах, ну как же, ну как же, цветок… мое лицо стало красным, как фрак, красным, как штаны, красным, как рубаха.
— Какой там еще цветок, я не знаю никакого цветка, — прошипел я сквозь зубы, а в мозгу между тем все завертелось: кружились в плясе зубчатые передачи, шаркали ножкой моменты вращения, а коэффициенты трения, словно музыкант скрипку, прижали к плечу трансмиссии.
Ох, головы в черном.
Старик, будто не заметив беспомощной моей задиристости, ответил:
— Цветок вас ждет там, на лесной поляне.
И, сказав так, попятился к двери и уже было вышел, но его остановил еще неслышный, но уже готовый вырваться хохот; вороново-черными своими глазами старик обвел всю компанию, и холодом дохнуло в комнате, и сразу застыло веселье, мои коллеги заиндевело нахохлились и не шевельнулись, пока он не ушел.
Но уж тут так и грянули, так и ухнули, зазвенели и забренчали «ха-ха-ха», «хи-хи-хи», в меня тыкались указующие пальцы, вперились ехидные взгляды, щерились челюсти с мостами и без мостов, губы-«а», губы-«о», губы-сливы и губы-гусеницы…
Я тихо встал, — какой бал, какой пляс в голове! — на насмешников я не сердился. Да и что уж сердиться, как же сердиться, когда сам я почти что верил: на лесной поляне меня ждет цветок. Я вышел на заводской двор и теперь окончательно поверил в существование цветка — ведь грохот и здесь не посмел коснуться меня, он проскользнул где-то над моей головой, рванулся было к спине, но тут же, разделясь на два потока, бережно обминул мои плечи, даже под ноги мне броситься не решился.
Сомнений не оставалось: цветок меня ждет!
Ну, конечно, вот и собачий лай на окраине города не достигает моих ушей, я вижу лишь разверстые собачьи пасти, оскалы острых зубов — но лай, словно камень, падает наземь за несколько метров до меня…
Я уже бежал, бежал со всех ног.
В лесу стеклянный колпак тишины с легким хрустом слетел с меня, даже кожей услышал я птичьи трели, шорох листвы.
В самом деле: на поляне меня нетерпеливо ждал белый цветок. Он весь дрожал.
— Мне холодно, — прошептал цветок, — помоги!
Я опустился возле него на корточки, бережно обнял ладонями его чашечку.
— Мне холодно, — повторил цветок.
— Сейчас я подышу на тебя, — пробормотал я; как же еще мог я согреть его?
— Мне нужно солнце, солнце, — взмолился цветок.
— Но вот же солнце, в самом зените. Оно светит прямо на тебя, — отвечал я.
— Замерзаю, — жалобно простонал цветок.
— Не в моих силах помочь тебе, — проговорил я горько, но цветок не дал мне закончить фразу:
— Нет, ты можешь, можешь! Нынче ведь понедельник, и то́ солнце, что сейчас над нами, — понедельничное солнце. Но ты дай мне еще одно солнце, то, что для вторника. Дай мне его!
Я хотел объяснить, что не обладаю подобным могуществом, но, оглянувшись на деревья и травы, понял, что не вправе сказать такое: деревья и травы все ко мне изогнулись, в самих изгибах их спин были ободрение и вера.
— Ну хорошо, — сказал я цветку, — я дам тебе солнце вторника.
И едва я произнес эти слова, на востоке показалась кроваво-красная голова вторничного солнца, оно щурилось, колебалось как будто, а потом, словно отпущенный воздушный шар, стало подыматься все выше в разреженном воздухе.