Ульв Ульвссон повернулся, как будто собрался идти, но потом остановился и посмотрел на Фольке.
— Этого я один решить не могу.
— Разве у тебя есть взрослые сыновья? — удивился Фольке.
— И они становятся очень упрямы, когда речь заходит о сватовстве сестры, — кивнул Ульв Ульвссон. — Мы древний род, и все наши предки были лагманами, однако не считай нас заносчивыми. Кто знает, быть может, яркие тряпки твоего полукарлика больше придутся по душе моим сыновьям, чем мне. Как я ступил под твою крышу, так и ты имеешь право ступить под мою со своим делом. И тоже можешь встретить насмешку или отказ. Однако я не против разумной сделки. Друзьями мы с тобой не станем, но я хотел бы, по крайней мере, не видеть в тебе врага. Возьми мой плащ. Разве не собирался ты одолжить его у меня?
Фольке Фильбютер завернулся в плащ Ульва Ульвссона и застегнул на вороте застежку. Потом он направился к своему сундуку и достал оттуда шкатулку из липовой древесины. В ней лежал маленький золотой венец. Изящно переплетенные дубовые листья выглядели как живые. Дворня вытянула шеи: никогда прежде не доводилось им видеть такой красоты. Только теперь они по–настоящему прониклись уважением к своему хозяину.
— Вот что она получит, — сказал Фольке Фильбютер. — И еще шитое серебром покрывало, и золотой перстень с браслетом, и белого жеребца со сбруей. Ты еще увидишь свадьбу в Фолькетюне, Ульв Ульвссон.
Ульв Ульвссон помог соседу усесться в повозку, которая оказалась слишком тесной для такого грузного пассажира. И когда Фольке наконец устроился на скамейке со своим ларцом на коленях и вол зашагал через луг, дворня долго еще слышала, как хозяин перечислял свои сокровища, пока его голос не смолк в дали:
— Две серебряные ложки она получит, и двести двадцать локтей домотканого полотна, и перину, и подушку на птичьем пуху, и подушку на скамью с золотой вышивкой, и пятьдесят марок серебра… А ее братьям я дам по рубахе с серебряными пуговицами… а ты, Ульв Ульвссон получишь два полных воза обмолоченного зерна… Хотел бы я посмотреть на того, кто скажет «нет», кривоногий Ас — Тор!
После отъезда хозяина в доме все смолкло. Внезапно тишину нарушил удар кнута. Таким образом староста дал рабам понять, что на сегодня они свободны, и вскоре серая толпа разошлась во дворе.
Ингевальд все еще стоял в дверях. От стыда у него перехватывало дыхание и горело лицо. Словно только сейчас открылись его глаза, и он вдруг увидел кучи мусора и грязь в доме и впервые почувствовал, как воняют развешенные на стенах телячьи шкуры. Он вспоминал, как жалок был его богатый отец со своей шкатулкой на коленях, каким дикарем выглядел он рядом с почтенным соседом. Никогда еще не видел Ингевальд такого человека, как Ульв Ульвссон, никогда не слышал таких гордых и разумных речей. Мучили юношу и мысли о старом Якобе, холодные губы которого он до сих пор чувствовал на своем виске.
Ингевальд выскочил во двор, чтобы по своей привычке последовать за рабами, но не нашел там ни одного человека. Тогда он вспомнил, что, выходя на улицу, дворовые о чем–то перешептывались. Его еще удивило, что даже Тува, вместо того чтобы, как обычно, забиться в свой угол, вышла вместе со всеми из избы.
— Ингевальд! — позвал голос из–за сарая.
Но и там никого не оказалось.
Скот был на пастбище. Ингевальд оглядел пустые стойла с паутиной в углах.
— Ингевальд! — позвал голос из другого конца дома, вялый и невнятный, как у раба.
Но и там было пусто.
Ингевальд начал подозревать, что дворовые смеются над ним. Неужели даже они его презирают? Разве его вина в том, что он рожден не от свободной жены?
Никого не мог найти Ингевальд, как ни искал. Богатый наследник Фолькетюны, разодетый в цветные тряпки, он стоял на дороге, между еще свежими следами колес на примятой траве, а усевшаяся на карниз стайка сорок высмеивала его.
Тут он вспомнил, что последние несколько ночей многие рабы убегали куда–то из избы, другие же перешептывались и иногда всхлипывали, не давая ему спать. От него что–то скрывали.
Обиженный, Ингевальд побрел в лес, без всякой цели, просто для того, чтобы выплакать или развеять душившие его слезы. Стоял безветренный летний вечер. Неподвижные дубы казались еще выше. В воздухе деловито жужжали последние шмели, еще не успевшие забраться в свои обросшие мхом гнезда. Вон белка высунула головку из своего дупла разведать погоду. Убедившись, что на небе ни облачка, она выбросила кусочки мха, предохранявшие ее жилище от холода, и вскоре по лубяной крыше святилища Фольке, что стояло как раз под ее деревом, застучала ореховая скорлупа. Этот звук вывел Ингевальда из оцепенения, и он отвернулся, чтобы ненароком не встретиться глазами с храмовыми идолами. Он боялся их, но еще больше — стыдился, поскольку уже не смел причислять себя к роду, который они защищали.