И рабы видели все это. Они старались повиноваться своему хозяину со всем смирением, на какое только были способны, однако ни трепета, ни почтения к нему не испытывали.
В то утро, направляясь по своему обыкновению к волчьей яме, Фольке Фильбютер перекинул через плечо лопату и сказал рабам, косившим неподалеку траву:
— Велика моя Фолькетюна, много в ней плодородной земли и все устроено разумно. Одна только яма зря занимает место и ни разу не приносила мне добычи. Не засыпать ли нам ее, дети?
— Я думаю, — отвечал староста, который считался главным среди рабов, — это было бы не слишком умно. И на пустом берегу можно однажды найти красивую раковину.
А старая скотница, которая командовала женщинами и держала ключи от кладовых, тоже хотела что–то сказать, но не решалась, и заговорила, лишь встретив вопросительный взгляд хозяина:
— Уже отсюда ты можешь видеть, что хворост, которым присыпана яма, разбросан. Сегодня у тебя есть добыча. Но я хочу предупредить: если эта раковина и покажется тебе красивой, берегись, как бы не порезать об нее пальцы.
Фольке удивился и, вскинув лопату, как топор, готовый обрушиться на голову неизвестного врага, крадучись приблизился к яме. Но когда разбросал ветки и заглянул в нее, настороженность на лице сменилась беззаботной веселостью, так что Фольке даже покраснел, как будто его прошиб хмель.
— Кривоногий Ас — Тор! — вскричал он, опуская лопату. — Вот так улов!
Некоторое время он молчал, словно погруженный в раздумья. Никогда еще рабы не видели его таким. Лето стояло в самом разгаре. В воздухе висли тяжелые шмели, двор пестрел цветами, а поле уже волновалось золотыми колосьями пшеницы. Где–то там, у озера, стоял одинокий рыбак с гибкой удочкой из обугленного на костре дубового прута.
Люди осторожно окружили яму. Только старая скотница все еще держалась в стороне и смотрела на них из–за ели. Там, на дне, сидела финская дева, маленькая и хрупкая, и испуганно тянула вверх тощие ручонки. Фольке узнал ее сразу, хотя лицо ее и было наполовину прикрыто мехом. Это была одна из дочерей карлика, что танцевала тогда в пещере в одних только унтах, звеня браслетами. Теперь бусы из такого же прозрачного камня, несколько раз обернутые ее вокруг ее шеи, сверкали в ее лисьей шубке, как дождевые капли на солнце. В карих глазах, тогда безумных и наполненных кровью, теперь стоял спокойный блеск, как на поверхности лесного озера. Однажды Фольке видел ее во сне: она разламывала в руках эти прозрачные бусины, словно щелкала орехи, и из каждой выползала маленькая черная гусеница с рогом на лбу.
— Если мне не изменяет зрение, — сказал Фольке, — ты украсила свой пояс монетами, которые я некогда обронил в снег. Как видишь, я не скор на расправу, в чем в чем, а в этом вы, карлики, обвинить меня не можете. Как же ты попала туда?
— Я заблудилась ночью в лесу, — заскулила она, прищелкивая языком и жестикулируя пальцами на манер финнов. — Никто не слышит плача лесной дочери, никто не поможет ей, если она упадет в яму, а сама она слишком мала, чтобы выбраться наверх.
И тут к толпе рабов приблизилась скотница.
— Она такая ласковая, малышка, и ладно сложена, — заметила старуха, глядя на пленницу, — но ты не должен слушать ее, хозяин. Карлики никогда не говорят правду. Когда кто–нибудь из них видит рыжую лису, то обязательно назовет ее белой. Что–нибудь здесь да не так, будь уверен. Я достаточно наслышана и о Йургримме, и о его пещере. Если бы он хотел честно продать тебе одну из своих дочерей, то явился бы с ними к тебе на двор. Коли возьмешь ее в дом, попомнишь еще мои слова. Много зла принесет тебе дочь Йургримме.
Фольке продолжал думать, опершись на лопату.
— Или я, по–вашему, до конца дней своих обречен торчать здесь один да любоваться вашими закопченными рожами? — спросил он наконец.
— Что касается нас, дворовых, — возразила ему скотница, — я знавала господ познатней тебя, что не гнушались взять к себе в постель рабыню. В иных поместьях не встретишь девки, у которой за спиной не орал бы младенец в корзине. Так уж повелось здесь, в лесу.