"Не надо!" - хотел крикнуть Фома.
Он уже встал - но дверь в рубку отворилась, фигура высокой женщины встала на пороге и, бесшумно притворив за собою дверь, негромко проговорила:
- Батюшки, темно как! Есть тут живой-то кто-нибудь?
- Есть...- тихо ответил Фома.
- Ну так, - здравствуйте!..
И женщина осторожно подвинулась вперед.
- Вот я... зажгу огонь! -прерывающимся голосом пообещал Фома и, опустившись на диван, снова прижался в угол.
- Да ничего и так... присмотришься, так и в темноте видно...
-- Садитесь, - сказал Фома.
- Сядем...
Она села на диван в двух шагах от него. Фома видел блеск ее глаз, улыбку ее губ. Ему показалось, что она улыбается не так, как давеча улыбалась, а иначе- жалобно, невесело. Эта улыбка ободрила его, ему стало легче дышать при виде этих глаз, которые, встретившись с его глазами, вдруг потупились. Но он не знал, о чем говорить с этой женщиной, и они оба молчали, молчанием тяжелым и неловким... Заговорила она:
- Скучно, поди-ка, одному-то вам?
- Да -а, - ответил Фома...
- А нравятся ли наши-то места? - вполголоса спрашивала женщина.
- Хорошо! Лесу много... Снова замолчали...
-Река-то, пожалуй, красивее Волги, -с усилием выговорил Фома.
- Была я на Волге. В Симбирском...
- Симбирск...-как эхо повторил Фома, чувствуя, что он снова не в состоянии сказать ни слова. Но она, должно быть, поняв, с кем имеет дело, - вдруг бойким шёпотом спросила его:
- Что же ты, хозяин, не угощаешь меня?
- Вот! -встрепенулся Фома. -В самом деле... экий я! Нуте -ка, пожалуйте!
Он возился в сумраке, толкал стол, брал в руки то одну, то другую бутылку и снова ставил их на место, смеясь виновато и смущенно. А она вплоть подошла к нему и стояла рядом с ним, с улыбкой глядя в лицо ему и на его дрожащие руки.
- Стыдишься? - вдруг прошептала она. Он ощутил ее дыхание на щеке своей и так же тихо ответил:
- Да -а...
Тогда она положила руки на плечи ему и тихонько толкнула его себе на грудь, успокоительным шёпотом говоря:
- Ничего, не стыдись... ведь -нельзя без этого... красавчик ты мой... молоденький... жалко-то как тебя!..
А ему плакать захотелось под ее шёпот, сердце его замирало в сладкой истоме; крепко прижавшись головой к ее груди, он стиснул ее руками, говоря какие-то невнятные, себе самому неведомые слова...
- Уходи,- глухо сказал Фома, глядя в стену широко раскрытыми глазами.
Поцеловав его в щеку, она покорно встала и вышла из рубки, сказав ему:
- Ну, прощай...
Фоме было нестерпимо стыдно при ней, но, лишь она скрылась за дверью, он вскочил и сел на диван. Потом встал, шатаясь на ногах, и сразу весь наполнился ощущением утраты чего-то очень ценного, но такого, присутствие чего он как бы не замечал в себе до момента утраты... И тотчас же в нем явилось новое, мужественное чувство гордости собою. Оно поглотило стыд, и на месте стыда выросла жалость к женщине, одиноко ушедшей куда-то во тьму холодной майской -ночи. Он быстро вышел из рубки на палубу - ночь была звездная, но безлунная; его охватила прохлада и тьма... На берегу еще сверкала золотисто-красная куча углей. Фома прислушался - подавляющая тишина разлита была в воздухе, лишь вода журчала, разбиваясь о цепи якорей, и нигде не слышно было звука шагов. Ему захотелось позвать женщину, но он не знал ее имени... Жадно вдыхая широкой грудью свежий воздух, он несколько минут стоял на палубе, и вдруг из-за рубки, с носа парохода, до него донесся чей-то вздох, похожий на рыдание. Он вздрогнул и осторожно пошел туда, понимая, что там - она.
Она сидела у борта на палубе и, прислонясь головой к куче каната, плакала. Фома видел, как дрожали белые комья ее обнаженных плеч, слышал тяжелые вздохи, ему стало тяжело.
Наклонись к ней, он робко спросил ее:
- Что ты?
Она качнула головой и не ответила ему.
- Али я тебя обидел?
- Уйди! - сказала она.
- Да, -как же? -смущенно и тревожно говорил Фома, касаясь рукой ее головы, Ты не сердись... ведь сама же...
- Я не сержусь! - громким шёпотом ответила она. - За что сердиться на тебя? Ты не охальник... чистая ты душа! Эх, соколик мой пролетный! Сядь-ка ты рядом-то со мной...
И взяв Фому за руку, она усадила его, как ребенка, на колени к себе, прижала крепко голову его к груди своей и, наклонясь, надолго прильнула горячими губами к губам его.
- О чем ты плачешь? -спрашивал Фома, гладя одной рукой ее щеку, а другой обнимая шею женщины.
- О себе плачу... Пошто ты отослал меня? -жалобно спросила она.
- Стыдно мне стало, -сказал Фома, опуская голову.
- Голубчик ты мой! Говори уж всю правду -не понравилась я тебе? - спросила она, усмехаясь, но на грудь Фомы всё падали ее большие, теплые слезы.
- Что ты это?! -даже с испугом. воскликнул парень и стал горячо и торопливо, говорить, ей какие-то. слова о красоте ее, о том, .какая, она ласковая, как ему жалко ее и как стыдно пред ней. А она слушала и всё целовала его щеки, шею, голову и обнаженную грудь.
Он умолк, - тогда заговорила она печально, и тихо, точно по покойнике:
- А я другое подумала... Как сказал ты "уходи!" -встала я и пошла... И горько, горько мне сделалось от того твоего слова... Бывало, думаю, миловали меня, лелеяли без устали, без отдыху; за усмешку одну, бывало, за ласковую, всё, чего пожелаю, делали... Вспомнила я это и заплакала! Жалко стало мне мою молодость... ведь уже тридцать лет мне... последние деньки для женщины! Э -эх, Фома Игнатьевич! - воскликнула она, повышая голос и учащая ритм своей певучей речи, звукам которой красиво вторило журчание воды.
- Слушай меня - береги свою молодость! Нет ничего на свете лучше ее. Ничего-то нет дороже ее! Молодостью, ровно золотом, всё, что захочешь, то и сделаешь... Живи так, чтобы на старости было чем молодые годы вспомянуть... Вот я вспомнила себя, и хоть поплакала, а разгорелось сердце-то от одной от памяти, как прежде жила... И опять помолодела я, как живой воды попила! Дитятко ты мое сладкое! Погуляю ж я с тобой, коли по нраву пришлась, погуляю во всю силушку... эх! до золы сгорю, коли вспыхнула!
И, крепко прижав к себе парня, она с жадностью стала целовать его в губы.
- По -огляды- ва -а -ай! - тоскливо завыл вахтенный на барже и, коротко оборвав "ай" - начал бить колотушкой в чугунную доску... Дребезжащие, резкие звуки рвали торжественную тишину ночи.
Через несколько дней, когда баржи разгрузились и пароход готов был идти в Пермь, -Ефим, к великому своему огорчению, увидел, что к берегу подъехала телега и на ней черноглазая Палагея с сундуком и какими-то узлами.
- Пошли матроса вещи взять!.. -приказал ему Фома, кивая головой на берег.
Укоризненно покачав головой, Ефим сердито исполнил приказание и потом, пониженным голосом, спросил:
- Так что - и она с нами?
- Она -со мной...
- Ну, да... не со всеми же... О, господи!
- Чего вздыхаешь?
- Да, -Фома Игнатьич! Ведь в большой город плывем... али мало там ихней сестры?
- Ну, ты молчи! -сурово сказал Фома.
- Да я смолчу... только непорядок это! Фома внушительно нахмурился и сказал капитану, властно отчеканивая слова:
- Ты, -Ефим, и себе заруби на носу, и всем тут скажи - ежели да я услышу про нее какое-нибудь похабное слово - поленом по башке!
- Страхи какие! - не поверил Ефим, с любопытством поглядывая в лицо хозяина. Но он тотчас же отступил на шаг пред Фомой. Игнатов сын, как волк, оскалил зубы, зрачки у него расширились, и он заорал:
- Посмейся! Я те посмеюсь!
Ефим, хотя и струсил, но с достоинством заговорил:
- Хоша вы, Фома Игнатьич, и хозяин... но как мне сказано "следи, Ефим..." и я здесь -капитан...