- Обыкновенное ухо, которое на ухвате осталось...
- Ну и дела вы здесь от безделья вытворяете! Посмотрите только, во что дом превратился! А они уши отрывают. Дом кто должен соблюдать?
- А кто его, без Живых, блюсти-обихоживать будет? Домашние, они для чего? Они должны помогать людям, а заменять людей они не могут. Сам как будто не знаешь...
- Я-то знаю, да кроме правил и совесть должна быть...
- А я так и вообще не при чем. Моё дело - откуковала, объявила полночь, и сиди себе... Поглядывай.
- Да, как же - наблюдательница! - вмешалось Радио. - В этом доме не было ещё случая такого, в котором ты бы не поучаствовала!
- Поклёп! - возмутила Кукушка. - Как я могу хоть в чём-то участвовать, когда меня к этой палочке дурацкой припаяли?!
- Всё! Хватит, в самом деле, препираться! - остановил её Фомич. - За столько лет впервые Живой в нашу глухомань забрёл, и то не дадут поговорить... Ты своё откуковала?
- Ухожу, ухожу... - обиженно сказала Кукушка, непочтительно поворачиваясь задом, и вызывающе вертя куцым хвостиком, ушла в темноту, ожидавшую её за крохотной дверцей в домике на ходиках.
- Давно пора! - обрадовалось Радио.
- А ты само не слишком много отсебятины болтать стало? - охладил эту радость Фомич. - Твоё дело какое? Передавать то, что другие говорят. А ты?
- А что - я? Почему всегда так? Всякую ерунду слушают, уши развесив, а там такое болтают, что даже повторять не хочется. Чем они умнее и интереснее меня? А меня не слушают, - Радио тяжко вздохнуло. - Вот умру, все сразу начнут ахать: ах, как мало мы знали это замечательное Радио!
- Да ты пока умрёшь - само кого угодно на тот свет отправишь... Ты либо рассказывай что положено: новости там всякие, или ещё что, либо молчи.
Радио пронзительно засвистело высокими частотами, забулькало коротковолновым треском и писком, а потом, фыркнув, сказало сурово:
- Ещё рано...
После этого в нём что-то щёлкнуло, и зеленый глазок погас.
- Ну вот, теперь хотя бы поговорим спокойно, - вздохнул хозяин. Только свечи раздобудем... А ты что кашу не ешь? Остынет.
- Рано ещё, только-только на огонь поставили...
- Рано? - удивился Фомич. - Кушать только поздно бывает. И зачем еду на огне держать? Поставил - и снимай.
Я неуверенно подошел к печке, сунул ложку в котелок, помешать крупу, да тут же и выдернул: каша была готова! Да ещё и тушёнкой заправлена, и какими-то специями, которых в моих запасах и в помине не было.
- Ты не сомневайся, - это травки. Они для здоровья очень полезны, и вкус дают необыкновенный. Ты кушай. Домашние во вред Живому ничего сделать не могут. Наозорничать - это сколько угодно, но здоровью навредить никогда. Мы чай твой не стали заваривать, мы тебе зверобой приготовили. Травка она всегда и везде полезна.
- Всё Живому полезно, что в рот полезло, а бедной птичке даже маленького зёрнышка никто не даёт... - раздался голос Кукушки, которая высунула голову с хитрыми, живыми глазками из дверцы.
- Какое тебе зёрнышко, ты же механическая? - приподнялся Фомич. - И опять ты вылезла!
- Я, возможно, и механическая, но внутри у меня живая и трепетная душа! - гордо возразила Кукушка.
Под этот шумок я накладывал в миску кашу.
- А ты будешь? - спросил у Фомича.
- Я? - он удивился. - Нет. Я это... Я вприглядку. Сыт я.
И он отвернулся к стене.
Пожав плечами, я не стал настаивать, присел за стол, и наворачивал ложкой горячую кашу, жадно вздыхая ноздрями необыкновенно вкусный запах.
Фомич удовлетворённо покивал, глядя на то, как я уплетаю эту чудо-кашу:
- Ты кушай, кушай. Тебе в пути-дороге силы понадобятся... Много сил, - задумчиво повторил он.
Тогда я опять-таки не придал значения его словам, и весь их скрытый смысл стал мне понятен значительно позже. А пока...
- А пока мы добавим света, - потянулся Фомич. - Эй, Кондрат! Покажись, не таись. Знаю, что всё ты слышишь, не притворяйся! Вылезай, да свечи неси. Ты и так весь дом в подвал перетаскал, так теперь ещё и за свечи взялся. Давай быстро, старый безобразник. А если не выйдешь и свечи не отдашь, я приятеля твоего, дружка разлюбезного Балагулу, выгоню в лес, на Улицу. Там его место. Пускай живёт в дупле, да тебя за это благодарит...
Именно в этот момент со скрипом открылась крышка погреба, и оттуда выбралось, пыхтя и отдуваясь, забавное существо.
Глава седьмая
Кондрат и Балагула
У этого существа оказались совсем коротенькие ножки без коленок, с большими, почти огромными ступнями, с длиннющими ногтями на пальцах, которые загибались вниз и постукивали при ходьбе по полу, словно подковки цокали.
Руки были тонкие и длинные, с широкими, как две сковородки, ладонями. На пальцах рук ногти были ещё длиннее, чем на ногах. Но только сильно потёртые при ходьбе. Нет, существо не ходило на руках, просто ногти на руках были такие длинные, что с противным визгом скребли по полу и оставляли на половицах борозды.
Плечи существо имело узенькие-узенькие, над ними едва-едва возвышалась острая макушка, с реденьким пучком волос на самой маковке. Уши, треугольные и волосатые, торчали вверх.
Остальная часть головы находилась значительно ниже плеч, почти полностью закрывая грудь, а возможно и заменяя её.
В этой своей части голова имела чудовищно огромные щёки, отчего напоминала грушу, но больше всего впечатлял рот, особенно нижняя челюсть, похожая на ковш мощного экскаватора, только с выпяченной губой.
Всё это сложное сооружение покоилось на животе, тоже очень толстом, с задиристо выставленным вперёд пупком.
Существо развернулось пупком к Фомичу, и отмерив взглядом расстояние, процокало на середину комнаты...
Всё это время крышка погреба оставалась чуть-чуть приоткрытой, и оттуда за происходящим наблюдали два пронзительных глаза из-под лохматых бровей.
Существо же, выйдя на середину избы, старательно откашлялось, со звонким шлепком приложило руку к груди, вскинуло вверх другую, и...
И моя миска, вырвавшаяся из рук, точнее, выбитая этим могучим размахом, к моему великому сожалению полетела в угол.
Существо же, с оглушительным грохотом уронило на живот челюсть, словно замахнулось ковшом экскаватора, и из недр этой гигантской лопаты молнией вылетел невероятно длинный язык и метнулся вслед за миской...
Щёлк!
Миска прилипла дном к широкой присоске на конце языка. Зафиксировав миску, существо запрокинуло голову, выпростало содержимое в бездонную пасть гигантского ковша, после чего была возвращена на стол. Её можно было не мыть, она и так блестела.
Существо облизнулось, отцокнуло назад на два шага, опять приложило левую руку к груди и стремительно выбросило вперёд правую.
Убедившись в том, что на этот раз ничего не задето, существо заговорило неожиданно высоким фальцетом:
- Мы, с любезным сердцу моему другом, сидели в глубоком, сыром и мрачном подвале и слушали несправедливые речи, и всяческие несправедливые обвинения, обращенные к нам, и особенно ко мне...
На этих словах существо поклонилось, размахнув рукой, как маятником, отчего по полу пролегли очередные глубокие борозды.
После этого, осмотрев ногти и покачав головой, существо опять вскинуло руку вперёд, на этот раз почему-то в мою сторону, отчего я поневоле отшатнулся, поскольку ноготки этого прелестного создания чуть не отхватили мне нос.
Существо, не заметив моего испуга, продолжило свою пламенную речь:
- Итак, мы сидели и слушали, и на наших душах было так же сыро и мрачно, как в подвале, в котором мы сидели, о чём я уже говорил выше. И когда я услышал, что такое нежное существо, каковым, безусловно, являюсь я, некоторые злые, жестокие и абсолютно бессердечные и безжалостные особи и особы, собираются выгонять в лес, в дупло, я не сдержался и заплакал. И я рыдал, не переставая, и горячие слёзы текли ручьями, обжигая мне нежную кожу моего прекрасного во всех отношениях лица, и я глотал их, чтобы не ошпарить моего единственного друга, моего дорогого и уважаемого Кондрата...