– И наша маленькая лесная ворона – кукша, – говорю я, – совершенно сухопутная птица. В большом озере, в ласковом Сарыкуле, ей делать решительно нечего. Стайка просто пересекала какой-нибудь заливчик. Кукши летели к берегу. В этом вы можете убедиться сами, если внимательно посмотрите вперед, в том направлении, куда летела стайка и куда мы с вами теперь шагаем.
Профессор посмотрел и вдруг полным голосом затянул:
Впереди за камышами в быстро надвигающихся сумерках показались темные купола стогов.
Под землей
Сказать правду, неохота мне было лезть под землю. Я с тоской глянул кругом.
Полдневное солнце стоит над степью. Ковыль до земли клонит свои пушистые султаны. И под синим-синим куполом, борясь с ветром, летят три медленные стрелы: три длиннохвостые сороки. Эх, хорошо!
– Виктор Степаныч, – говорю я своему спутнику, – и куда вы меня тащите? Птиц я люблю и зверей. Когда их нет кругом, мне скука смертная, гроб.
– Ну-с, – весело отвечает профессор, – покажу вам там такое зверье, какое вам и не снилось. Нечего трусить! Идем!
Впереди перед нами двое рабочих поднимали короткие толстые бревна и опускали их в небольшую яму. Кругом степь, как всюду под Челябинском, – вперемежку с колками: березовыми рощицами.
– Одну минуту, – обратился Виктор Степанович к рабочим. – Дайте спуститься.
И ногами вперед полез в черную яму. Его пестрая рябчикового цвета кепка исчезла под землей. Рабочие вопросительно смотрели на меня.
Медлить было неловко: могли подумать, что я в самом деле со страху.
Я стал на четвереньки задом к яме, нащупал ногой деревянную перекладину и стал осторожно спускаться вниз.
Яма оказалась как труба. Шатучие перекладины висячей лесенки вздрагивали и качались надо мной. Я лез и думал:
«А ну, сорвусь? Сколько времени лететь вниз? Может, тут до самого центра Земли дыра».
Но под ногами уже твердое – грунт. Площадочка. На ней в беспорядке – стоймя и лежа – короткие толстые бревна.
Глаза уже привыкли к полутьме. И вижу: в углу опять дыра и лесенка. Голос Виктора Степановича оттуда, из черноты, говорит:
– Это называется «дудка». Сейчас колено – и опять дудка. Давайте проворней.
– Дудки! – говорю я сердито. – Обезьяна я вам, что ли, карабкаться по таким лестницам? Лезем назад, вверх, и ведите меня к лифту.
Но тут сверху кричит рабочий:
– Спускать, что ли?
– Стой, стой! – кричу я поспешно. – Мы еще тут, обождите.
Быстро запихиваю себя в дыру, спускаюсь, спускаюсь – и вот, наконец, грунт.
Оказывается: черный коридор, низкий, узкий. Горит в потолке электрическая лампочка, дальше еще и еще.
– Штрек, – объясняет Виктор Степанович. – Мы в верхней, уже до конца выработанной лаве.
Глухо, как в бочке, отдают черные стены его слова и топот наших сапог по каменному полу. Нора и нора. Сбоку в стене отнорок – куда-то вниз.
– Сюда, – говорит Виктор Степанович.
По узкой, сырой, скользкой норе сползаем вниз на собственных «салазках». Уклон большой. Тьма кромешная. Снизу доносятся глухие удары, все нарастающий гул.
Вдруг мне так захотелось выпрямиться! Приподнялся на руках– и бац головой о камень!
Тоска охватила меня. Отталкивался, полулежа, руками, скользил куда-то дальше и дальше вниз. Но уже не верил, что выберусь: внизу грохочущая тьма, как бездна.
Не знал уж, минуты ползем или часы. Наконец под ногами забрезжил свет.
Вслед за Виктором Степановичем я вывалился из норы в какую-то небольшую глухую комнатенку, или, просто сказать, расширение норы.
Под низким – рукой достать – потолком горит единственная лампочка, в стене сбоку – ниша: забой. В забое лежит на спине чумазый человек, равномерно бьет обушком[3] над собой в потолок. Время от времени куски черного угля падают к его вытянутым ногам.
Другой рабочий стоит в углу «комнаты», сгребает лопатой уголь, сталкивает его вниз: там продолжение норы. На нас никакого внимания.
Снизу – грохот и тьма.
«Куда же мы дальше?» – думаю я.
– Такое вот расширение, – поучительно говорит Виктор Степанович, – называется печью. Шахта не вся еще механизирована. Это один из забоев, где уголь добывается простой мускульной силой. Отсюда начинается конвейер для спуска угля к вагонеткам. Дальше мы по нему полезем.
Человек с лопатой предупреждает:
– Гляди, за провода не задень. Вдарит.
– А где они? Сверху, с боков?
– А разно…
Веселое дело! Того и гляди, хватит током в руку или в голову.
Мы опять в забое. Чувствую себя еще хуже: выпрямиться по-прежнему нельзя, а тут еще пол под тобой ерзает, качается. Это желобья конвейера, железные такие корыта, заходящие одно на другое. Желобья не сильно, но беспрерывно движутся: взад-вперед, взад-вперед. Угольный щебень стряхивается с одного желоба на другой, быстро ползет под уклон.
И еще эти провода. Где они? Не видно их в полутьме.
Перебираюсь с желоба на желоб. Это как беспрерывная цепь санок с горы донизу. С санок на санки – все ниже и ниже – да так, что спины не выпрямить и локтя не отставить: провода ведь.
Вдруг внизу – издалека – голос Виктора Степановича:
– Осторожно, смотрите! Самое опасное место.
И сейчас же стукаюсь лбом обо что-то деревянное. Кусочек угля падает мне на живот.
Бессознательно хватаю этот кусочек и зачем-то пихаю в карман.
Но провода-то где же, провода?
Светлее. Видны бревенчатые рамы – крепи, подпирающие потолок. Как ребра на скелете змеи. Несколько обломков торчат с потолка. Об один из них я и стукнулся лбом.
А проводов все не видно.
Да черт с ними: не убьет же током.
Ну, вот и следующая печь. Встаю на ноги рядом с Виктором Степановичем.
Тут же двое рабочих, и Виктор Степанович озабоченно им говорит:
– Да там же у вас шесть крепей проломилось. Немедленно дайте знать.
Один из рабочих молча поворачивается и, согнувшись, исчезает в норе.
Я достаю из кармана кусок угля, упавший на меня в том месте, где надломлены крепи. Так вот откуда мне грозила опасность! Если бы от толчка головой лопнула крепь, не этот жалкий кусочек угля, а тысячи, тысячи тонн земли сплюснули бы меня с такой же легкостью, как гора, рухнувшая на таракана.
Виктор Степанович бесцеремонно выхватывает уголь из моих рук.
– Это вы откуда взяли? Смотрите, это же водоросль, настоящая ископаемая водоросль!
И правда: на тусклой поверхности угля виден отпечаток растения: стебелек, листья по бокам.
И в увлечении Виктор Степанович переносится за миллионы лет назад – в юрский период истории земли. И бородатый забойщик, опустив обушок, с удивлением слушает страстный рассказ профессора.
Мгновенно, как в кино, слетает прочь потолок над нашими головами: толща в десятки метров угля, горных пород, почвы.
Вдали, на западе, встает каменная стена Урала. Кругом вырастает лес невиданных деревьев. Вот хвощ – колено в колено – толщиной в несколько обхватов, высотой в многоэтажный дом. Вот папоротник, как пальма, веером в высоте раскинул свои кудрявые, пышные листья.
А сами мы погружаемся на дно озера. Водоросли кругом – точь-в-точь такие, как та, что отпечаталась на моем кусочке угля.
Водоросли растут и умирают, на их месте вырастают новые и в свой срок умирают, падают на дно, истлевают. И превращаются в ил.
Ила все больше и больше. Он доходит нам до колен, до груди, до плеч и покрывает с головой.
Тысячелетиями метр за метром растет на дне озера толща сгнивающих водорослей – ил.
А с севера медленно-медленно на нас надвигается море. В сотни ли тысяч лет, в миллионы ли, но оно прокатывается над нашими головами, и на западе берег его – Урал.
Гигантские хищные ящеры плавают в этом страшном море и зубастые акулы. Трупы их падают на дно, тела истлевают в илу.
Всей страшной тяжестью своей море давит на дно, прессует ил.