Да и все кругом, казалось, жило в сказке: все кусты и деревья, и древние – со дна ледникового моря – камни, кой-где угрюмо сутулившиеся в поле. Колдовской свет луны наполнял светлую ночь тайнами, ворожил, тревожил – вызывал призраки.
Я вдруг вспомнил, что стою на жальнике. И одного этого мысленно произнесенного слова было достаточно, чтобы призраки ночи воплотились у меня перед глазами.
Жальник – ведь это от слова «жаль», «жалиться». «От жали не плакать стать», – говорили древние новгородцы, насыпали на буйвищах, над могилами погибших своих воинов, земляные холмы и называли их «жальниками».
И, вглядываясь в лунные сумерки, я уже различал в их переменчивых, неверных тенях воинов в шишаках с мечами, копьями и щитами. Беззвучно совершалась предо мною лютая рукопашная битва, сверкало немое оружие, падали богатыри.
Да, было время… Умели наши предки хоронить своих прославленных воинов.
Но легкое облачко скользнуло по светлому лику луны. И когда сошло, предо мной снова были только веселые зеленя, подо мной – небольшой, кругом ровный холмик.
Я сразу вспомнил про Заливая и подумал: что-то очень уж долго длится перемолчка!
Интересно, что испытывает сейчас русак?
Но сказочная ночь властно требовала необычайного, и мысль моя легко перескочила с русака на меня самого: а вдруг и меня разыскивает по следу какой-нибудь страшный зверь с горящими глазами и выбегающими из кровавой пасти клыками?
Какой-нибудь там вроде ископаемого громадного пещерного медведя.
Будь я мальчиком, я бы, наверно, вздрогнул от такой мысли и мне захотелось бы очень быстро обернуться. Но я только грустно улыбнулся.
За полями зажегся огонек: там собиралась ложиться спать мирная, давно забывшая ночные страхи колхозная деревня.
Самый большой и страшный хищный зверь, на встречу с которым я мог рассчитывать здесь, была лисичка.
Последний маленький медведь-овсяник был убит здесь пять лет тому назад, а о волках уже десятки лет и помину нет.
Даже смешно стало.
Вот стоим мы с Василием Алексеевичем, опытные охотники, напрягаем слух и зрение: ждем на лазу зверя.
А зверь этот – зайчик.
А ведь нам с Василием Алексеевичем вместе-то, пожалуй, сотня лет. Он – известный охотовед, старый зверятник. Да и я на своем веку побывал и в тайге, и в тундре – повидал зверя.
Мы оба изучали зоологию, для нас больше уже не может быть удивительных неожиданностей в этих исследованных, давно обжитых человеком местах. Как далеки мы от дней нашего детства, когда любой лесок за околицей был населен для нас всевозможными чудами: зверями, которых мы не умели назвать, и – на равных с ними правах – лешими, русалками, кикиморами и другой нежитью. Сказка потеряла всю свою силу над нами, потеряла обаяние тайны: каждое животное здесь мы знаем по имени, отчеству, фамилии, а с именем – и всю его жизнь – «биологию».
Я вздрогнул: из лесу слева от меня донесся короткий, глухой и хриплый крик. Так мог бы вскрикнуть древний, вросший в землю и весь покрытый мхом камень, если бы вдруг обрел голос. И вместе с тем я не сомневался, что это крик зверя. Только вот этого зверя я не мог назвать по имени.
Я с любопытством вслушивался в тишину: сейчас, наверно, крик повторится, и тогда я пойму, узнаю, чей он.
Но вместо звериного крика раздался вдруг там же – недалеко, слева от меня – неистовый лай Заливая.
Пес лаял часто, заливисто, то и дело сдваивая голос.
По зайцу гончая так никогда не вопит, по зайцу она брешет.
В сумке у меня были две разрывные пули: старая таежная привычка – на всякий случай всегда иметь пули с собой на охоте. Но было ясно, что я не успею достать их, вынуть из ружья дробовые патроны и заложить в стволы пули: так близко от меня был Заливай, а зверь должен был находиться еще ближе.
Приподняв двустволку, я не отрывал глаз от темной стены леса.
Вдруг из опушки выметнулся зверь ростом с волка.
Я приложился… И опустил ружье.
Это был Заливай.
Он смолк, метнулся по полю в одну сторону, потом в другую. Подбежал под самый жальник, поднял голову и на миг уставился на меня. Но сейчас же тявкнул, уверенно взял след и помчался вправо от меня – через дорогу.
Еще минутку мелькали в сутеми его белые чулки и – исчезли.
Он пошел прямо на опушку, где стоял Василий Алексеевич, и я невольно задержал дыхание: вот раздастся выстрел.
Но лай Заливая удалялся, а выстрела не было.
Я выпустил распиравший грудь воздух.
Признаюсь: чувствовал я себя не совсем уютно.
Поведение гончей было совершенно недвусмысленно: Заливай шел по следу; он прошел под самым жальником – у меня под ногами; значит, до него прошел у меня под ногами и зверь.
Тот зверь, которого я не мог назвать.
Прошел, как привидение: беззвучно, невидимо.
Но если я его не видел и не слышал, то он-то не мог меня не видеть: ведь я стоял на холме и снизу был, конечно, очень заметен на ясном небе. Да и чутье должно было его предупредить о присутствии человека: ночной ветерок тянул как раз справа от меня к той опушке, откуда он вышел.
Какой зверь мог пройти в двадцати шагах от меня, оставшись незамеченным? И даже не зашуршать когтями по опавшей листве на опушке!
Василий Алексеевич тоже не выстрелил, – значит, зверь и у него прошел невидимкой.
Голос Заливая потерялся уже в глубине леса.
Я вдруг почувствовал, что ночь холодная, а мне очень жарко.
Так или иначе, дело было кончено: зверь прошел и уж, конечно, сюда не вернется.
Я опустил предохранитель и повесил ружье на плечо. Закуривая на ходу, спустился с жальника.
С Василием Алексеевичем мы сошлись на дороге.
– Видели? – спросил он.
– В том-то и дело, что нет.
– Я видел. Крупный зверь. Как из-под земли вырос. На широких махах подошел к опушке и стал за кустами. Близко. Голову держит высоко.
– Да кто же?
– Не знаю. Невозможно было разглядеть.
– Осечка?
– Нет; просто не стрелял.
– Вот тоже!..
– А вы попробуйте в такого – заячьей-то дробью!
– Ну и что же?
– Ну, потом сдвинулся и разом пропал за деревьями. Как сгинул. Шорох, правда, был. И два раза хрустнуло в лесу. Похоже, не он, а от него кто-нибудь бежал в разные стороны.
Василий Алексеевич замолчал. Тут только я сообразил, что оба мы все время зачем-то говорили шепотом.
Шагая по дороге, я совсем другими глазами всматривался в ночь, чем тогда, вначале, на жальнике. Нет, черт возьми, годы тут ни при чем. Луна свое взяла.
Подмораживало. Лунная мгла опустилась и остекленела. Заливая не было слышно.
Великое бессловесное – земля, лес, небо – давило меня своей непонятной немотой. Наверно, и Василия Алексеевича тоже. Но мы молчали: может быть, оба не решались начать разговора, в котором не хватало у нас главного слова.
Я думал про одно: как это я не увидел, а Василий Алексеевич видел, да не знает – кого?
К деревне мы подходили уже в полной ночной темноте: луну заволокло большой тучей.
Тут нас догнал Заливай.
Он подошел ко мне, остановился и как-то по-особенному, натужно тявкнул.
Уж не силился ли он вымолвить слово? Он-то ведь видел и знал.
Я положил ему руку на спину и почувствовал, как тяжело вздымаются его бока.
Спина была мокрая.
Заподозрив неладное, я достал спичку, осветил свою руку.
Она была в крови.
Василий Алексеевич осмотрел, ощупал Заливая.
– Радуйтесь, что собаку не потеряли, – сказал он хмуро. – Пустяками отделался – царапина.
Я подумал: «У нашего невидимки совсем не призрачные когти и зубы!»
За гумном горел костер. Я с удивлением увидел около него лохматого Сингала и колхозного пастуха – старика Митрея.
Сверху на костер надвинулась тьма. Старик сидел, как в шалаше.
– Что ты тут делаешь, дед?
– Да, вишь, овечку свежевать дали. Зверь утресь задрал, туды его когти! От силы прогнали.
Мы с Василием Алексеевичем переглянулись.
– Медведь?
– Волк?
– Да нет, какие тут волки-медведи!
И вот дед сказал слово, которого нам так недоставало: