Охраняемые свыше профессор и ирландец дерзнули продраться сквозь стаю пожиравших мясо птиц и опустили приставную лестницу за алтарем такой же высоты, как и кучи разбросанных костей, целые горы корицы и всех плодов отчаяния. Они бросили последний взгляд на светопреставление, и в этот момент враждебный огонь охватил пурпурные навесы и взорвался облаком ладана и мира.
— Последняя битва, — сказал Макнайт.
— Нет, — грустно поправил его Канэван. — Бессмысленная потасовка.
До сих пор они не выпустили ни одной пули в целях самообороны, не обнажили клинки, прекрасно понимая, что им везет и долго так продолжаться не может.
Эвелину сбивал с ног ветер, но его резкие порывы не могли ее устрашить. Снег бил ей в лицо, но этим ее было не отпугнуть. Она знала каждый пригорок, каждую ложбинку, каждый поворот и излучину дороги, хотя и не думала о том, куда идет и кого там встретит, а об оружии в мешочке даже не вспомнила.
Она вышла в открытые поля, где, словно ведьмины космы, ходили большими волнами седые травы, к рощице тисовых деревьев, которые на фоне неба молотила пурга, а ветер беспрепятственно свистел в частоколах, заборах и между домов. Но почти ничего этого она не видела, завороженная обрывочными видениями — два человека, преодолевая неимоверные препятствия, отдают свои жизни, спасая ее. Это было очень неразумно, но почему-то приносило утешение.
Впереди слева показалось Драмгейтское кладбище, неуклюже вгромоздившееся на холм. За ним, угрюмо возвышаясь над большим двором, заросшим сорняками и чертополохом, стоял выпотрошенный остов охотничьего дома полковника Маннока, который был ей больше известен как имение мистера Джеймса Эйнсли, пристанище Великого Обманщика и преддверие ее ада.
Небо сверкало, рычало и собирало свои грозные силы. Однако новая дорога плавно спускалась по ландшафту почти лунной пустынности: выжженная земля, дымящиеся кратеры, далекие скалы, похожие на горные вершины с детских рисунков.
Дальше они увидели безлистые белые деревья, на которых расселось множество странно знакомых существ, похожих на гарпий, уставившихся на них красными глазами. Гарпии скребли свои впалые ляжки, гладили опавшие груди, шипели и прищелкивали языками, переговариваясь на каком-то чужом языке.
— Приготовьте револьвер, — предупредил Макнайт, но Канэван уже достал его, чувствуя, что та стадия, когда они могли продвигаться незамеченными, миновала.
Когда раздался предвещающий смерть боевой клич, они стояли у расщелины, светлым пятном выделявшейся на смутном фоне темной скалы. Стая сорвалась с деревьев, страшно хлопая крыльями, взмыла в воздух, на секунду замерла у путников над головами и с хриплыми криками ринулась на них.
Первое чудище уже почти вцепилось в Канэвана когтями, но он развернулся и прицелился ему в голову.
Однако палец замер на спусковом крючке. Содрогаясь от ужаса, он увидел, что у чудища — у всех гарпий — лицо Эвелины.
Самый страшный ад — это отвращение к себе.
Канэван похолодел и не мог заставить себя выстрелить. Макнайт был тверже.
— Это не она, дружище! — крикнул он, резко вдвинув винтовку гарпии в рот. — Это только то, что она в себе видит! — Он нажал на спусковой крючок, и мерзкая голова разлетелась клочьями мяса и брызгами гноя.
Чувствуя нерешительность ирландца, две гарпии обвились вокруг него и потащили вниз, пытаясь вырвать револьвер. Макнайт, из последних сил отмахиваясь от крыльев, отцепил одну из них и расколол ей голову точным ударом мачете. В другую выстрелил в упор, и ее с брызжущей из пульсирующих тканей маслянистой кровью отбросило назад. Дрожа от отвращения, Канэван сам разделался с четвертой, выхватив у нее револьвер.
Остальные гарпии настороженно зависли над ними, рыча и плюясь, но почему-то не атакуя. Угрожающе выставив оружие и пятясь в дыму от ружейных выстрелов, Макнайт и Канэван, с ног до головы в крови и внутренностях гарпий, забрались в расщелину и, подкатив ко входу валун, последний раз взглянули на сотни искаженных, плотоядно смотревших на них лиц Эвелины.