— Вы ведь не хотите позвать костоправа, дружище?
Но ирландец едва мотнул головой и вообще ничего не сказал, как бы даже отказываясь признавать факт своего присутствия. Он исчез — Макнайт не мог сказать, надолго ли, так как снова впал в забытье, — и вернулся с нарезанным беконом, буханкой хлеба и несколькими глотками виски. Он более-менее насильно скормил все это своему пациенту, влил в него виски, проверил, достаточно ли у того одеял, и, не промолвив ни слова, ушел. Два дня спустя, когда Макнайт снова шел в университет, он благодарно кивнул этому человеку и увидел ответный кивок, такой тактичный, что вдруг понял — инстинктивно знал, — Канэван никому ничего не сказал. Ирландец избегал его, сохраняя свое странное достоинство. К такому человеку невозможно было не проникнуться доверием.
— Вы, конечно, читали трактаты Смитона? — спросил Макнайт.
Они шли мимо современных особняков Ньюингтона, где в новых окнах отражался свет фонарей.
— Пару прочел, — ответил Канэван. — Это был страстный человек.
— Даже страсть нужно дисциплинировать, иначе она скатится в фанатизм.
— Думаю, было бы неверно называть Смитона зилотом.
— Ну хорошо, догматиком.
— Допустим, догматиком, — согласился Канэван, — но не сумасшедшим. Даже если вы не всегда были с ним согласны.
Макнайт улыбнулся, не переставая удивляться великодушию ирландца.
— Нет, не сумасшедшим, или не совсем сумасшедшим, — признал он. — Но по натуре, как вам известно, Смитон был борцом. Он инициировал всевозможные реформы. Политические. Церковные. Пытался реформировать далее богослужебные гимны и церковные органы. А также растущее значение науки в наших образовательных учреждениях. Конечно, он презрительно относился к геологам, биологам и особенно к мистеру Дарвину. Он везде видел угрозу, куда бы ни посмотрел, и каждая угроза заставляла его надстраивать баррикады.
— Трудные времена для богословов, — согласился Канэван, — и ответная реакция Смитона не должна удивлять.
— Конечно. Если кто-то критикует ваши верования, выдержанный человек ревизует свои убеждения, а упрямый надевает доспехи праведности.
— «Доспехи», пожалуй, слишком сильно сказано. Смитон был клириком, а не центурионом.
— Я намеренно использовал это выражение. «Доспехи праведности» — название одного из его опубликованных трактатов.
— Ах вот как…
— Убеждения Смитона имели гибкость железнодорожных рельсов, — упорствовал Макнайт, — а катехизис был для него таким же очевидным, как гравитация. Он строил из себя пророка и непрерывно грозил всем проклятием. Он воспринимал это как призвание свыше. А такие люди просто генерируют врагов из-за того, что неудержимо рвутся в бой.
Канэван задумался.
— Полагаю, что могу поручиться за ирландцев, — сказал он. — Я вообще не знаю ни одной конфессии, где ненависть была бы смертельной. Никого не могу подозревать.
— И я не думаю, что возникнет конкретное подозрение. А знаете, при всем возмущении мировоззрением Смитона сдается мне, что его смерть связана не с ним.
— Профессор решил опереться на интуицию?
— Допустим, у меня нет на то серьезных оснований, — проворчал Макнайт. — Но смерть этого человека наводит на размышления, я не могу объяснить ее чем-либо таким, что обычно вызывает мщение. Мне представляется, что подобная ярость связана с неслыханным преступлением.
— Какого рода?
— Точно не знаю. Не на данной стадии.
— Данной стадии?
— Не знаю, — смущенно отнекивался Макнайт. — Мы и впрямь блуждаем в тумане.
Они пересекли Пеффермилл-роуд и вышли к неосвещенным темнеющим лугам и сгибаемым ветром деревьям, касаясь головами ветвей и отводя их в стороны. Макнайт решил оставить эту тему, боясь признаться себе, что он действительно сбит с толку предчувствиями и иррациональными предположениями. Что некая тайна непостижимым образом требует, чтобы он разгадал ее. Что способность логически мыслить и здраво рассуждать, которая всего несколько часов назад казалась такой же пустой, как и его банковский счет, неожиданно стала бесценной. Но тогда смерть Смитона — лишь начало, он почему-то был уверен в этом. Он дрожал, как при приближении бури; оставалось только ждать, когда его призовут действовать.
Вглядываясь в чернильную тьму, оба одновременно заметили впереди пятнышко света, похожее на окутанный облаком фонарь подъезжающего экипажа. Но когда оно приблизилось, то поверх неумолимо черных одежд друзья увидели человеческое лицо. А подойдя еще ближе, разглядели женщину, которая неподвижным взглядом смотрела прямо перед собой, как будто только что стала свидетелем какой-то трагедии. Двигаясь плавно, как видение, и не замечая, казалось, никого вокруг, она прошла слева от них с изяществом черной кошки, и Макнайту пришло в голову, что это та самая бесплотная девушка, которую он видел сегодня в аудитории. Однако когда он обернулся, чтобы проверить догадку, она уже исчезла, ночь поглотила ее словно море. Заметив, что Канэван тоже обернулся и не меньше его растерян, он отмахнулся от мрачного предчувствия и какой-то странной охватившей его робости и быстро заговорил он о другом.