— Однако, джентльмены, следует признать, — добавил он спонтанной кодой, — что сложно ставить вопрос о субъективной природе холода, когда язык прилипает к губам.
Он измученно вздохнул и, чувствуя, что студенты не поняли, отпускает он их или нет — хотя его интонации нельзя было отказать в сходстве с финальным аккордом, — лаконично прибавил:
— Ну что ж, вы свободны.
Студенты как по команде вскочили и с заметным облегчением столпились у двери.
— Вот еще что, — обиженно добавил Макнайт. — Вот что. Если я еще раз услышу в своей аудитории сопение, — он сверкнул глазами, — то своими руками затяну кашне на голове злоумышленника с такой силой, что пострадает его мозговое кровообращение.
Он пожалел об этом почти сразу же — такого рода импульсивные замечания вырывались у него помимо воли — и виновато вышел в предбанник аудитории собрать книги и выпотрошить трубку. Вернувшись через несколько секунд, он снова заметил таинственную молодую женщину, отставшую от толпы, — она хотела поговорить с ним, задать ему какой-то очень важный вопрос (что-то про дьявола; он как будто читал ее мысли), — и, несколько замедлив шаг, даже почти остановившись, чтобы ей помочь, все-таки передумал. Отвел глаза, неопределенно кивнул и вышел в коридор, не повернув головы в ее сторону.
Вокруг сновали студенты, а он шел к своему захламленному вороньему гнезду-кабинету заглотить недельной давности хлеб и безвкусный черный кофе, когда к нему с мрачным видом подошел ректор.
— Том, — сказал он, все еще называя его по имени, что должно было служить некоторым намеком на симпатию, — вы слышали?
— Слышал? — Макнайт ходил взад-вперед и развил такую мощную инерцию, что его невозможно было остановить пли хотя бы толком рассмотреть.
— Про профессора Смитона? Церковного права?
— Смитона? — Слегка притормозивший Макнайт без удовольствия произнес это имя. Смитон часто атаковал профессора логики и метафизики на senatus academicus[7] за его, как передавали, «искренний атеизм», еретические учения и увлечение абстракциями, продуктивными не более чем ребяческое кощунство. — Что он против целевых пожертвований Барлоу? Да, но я не ожидал ничего…
— Нет-нет, Том. Я имею в виду то, что случилось сегодня утром, на рассвете.
— Я ничего не слышал.
Ректор сглотнул:
— Он погиб, Том.
Вот теперь Макнайт остановился и с сомнением посмотрел на собеседника.
— Смитон? — переспросил он. — Погиб?
— Разорвали. Как будто дикие звери.
Макнайт нахмурился:
— Где?
— Тело нашли в Новом городе, молочница.
— На какой улице?
— На разных улицах, Том.
Складки на лбу Макнайта стали глубже:
— Убит?
— Да. Кто-то его убил. Или что-то. Тело уже опознали и перенесли в Каугейтский морг. У канцлера сейчас полиция.
Макнайт взял в зубы трубку.
— Будет следствие, Том. Вас могут вызвать на допрос. Формальности, вы понимаете. Мотив и тому подобное.
— Конечно, — сказал Макнайт, и ректор, которому было явно неуютно в его компании, ушел оповестить остальных.
Выйдя в коридор, Макнайт принял привычный для него угнетенный вид — никто бы не усомнился, что он встревожен известием. Но в глубине души, испытывая мучительное, ошеломляющее чувство вины, он думал о том, что это убийство было самым логичным из всего слышанного им за много лет.
Глава 2
Кэрес Гроувс, исполняющий обязанности главного инспектора Эдинбургской городской полиции, вспоминал свой день. Учитывая, что с раннего утра он нес груз последствий разыгравшихся ночью трагических событий — следственные процедуры, допросы, сличения и раздумья, — вполне резонно предположить, что большая часть его умственной деятельности сводилась к попытке представить, как, усевшись за маленькое бюро в углу своей комнаты на Лейт-уок, при свете парафиновой лампы он погрузит перо в чернильницу, занесет кончик пера над чистым листом бумаги и с любовью выведет специальным шрифтом для заголовков: «КОНЧИНА НА КОНЮШНЯХ».
Затем отстранится и будет смотреть, как блестящие чернила впитываются в бумагу с авторитетом письмен Бога на Синайских скрижалях.
Это был уже не первый вариант заголовка. «УБИЙЦУ В НОВОМ ГОРОДЕ» сменила «СТРАШНАЯ СМЕРТЬ ЗНАМЕНИТОГО ПРОФЕССОРА», ее, в свою очередь, вытеснила «КОНЧИНА ЦЕРКОВНОГО ПРАВА». Предпоследним и наиболее смелым было «САМОЕ МРАЧНОЕ И ЗЛОВЕЩЕЕ УБИЙСТВО». Но «КОНЧИНА НА КОНЮШНЯХ» понравилась ему не столько точностью — это еще вопрос, действительно ли убийца прятался на улице, где находились конюшни, — сколько аллитерацией, которая даже на его полицейский слух, настроенный скорее на духовые инструменты, чем на поэзию, казалась ему весьма звучной.