— А где же дядя Тру? — спросила Герти (так она называла старика).
— Он сейчас придет, дитя мое, — отвечала женщина. — Ну, что? Лучше тебе?
— О, гораздо лучше! Я долго спала?
— Очень долго. Ложись опять и лежи спокойно. Я дам тебе немного ромашки, тебе это будет полезно.
— А дядя Тру знает, что вы здесь?
— Конечно, знает. Это он меня позвал.
— Позвал? Но откуда же?
— Из моей комнаты; я живу в другой части дома.
— Мне кажется, вы очень добрая, — сказала Герти. — Почему же я не видела, как вы вошли?
— Ты была очень больна и никого не узнавала. Но теперь начнешь поправляться.
Добрая женщина приготовила отвар из ромашки и, напоив маленькую Герти, вновь принялась за шитье. Герти легла, повернулась к своей новой приятельнице и, устремив на нее свои большие черные глаза, смотрела, как та шьет.
— Ну-ка, — сказала соседка, — как ты думаешь, что я шью?
— Не знаю, — ответила Герти.
Тогда женщина расправила свою работу: это было ситцевое платьице для девочки.
— Какое хорошенькое платьице! — воскликнула Герти. — Это для вашей дочки?
— У меня нет дочки, у меня только мальчик, Вилли.
— Какое красивое имя! — сказала Герти. — А он добрый?
— Добрый? Это лучший мальчик в мире! И самый красивый, — прибавила женщина, бледное, болезненное лицо которой просияло от материнской гордости.
Герти отвернула голову, и лицо ее стало таким грустным, что соседка, приписывая это утомлению, подумала: больному ребенку надо отдохнуть. Она велела девочке закрыть глаза и постараться заснуть. Герти повиновалась и казалась погруженной в глубокий сон, когда тихо открылась дверь и вошел фонарщик.
— Как, миссис Салливан, вы еще здесь? — спросил он. — Я вам очень благодарен. Пришлось сегодня проходить дольше, чем предполагал. Как ребенок?
— Ей лучше, она пришла в себя. Думаю, что при хорошем уходе она скоро поправится. Да вот она и проснулась, — добавила соседка, увидев, что Герти открыла глаза.
Тру подошел к постели, погладил волосы Герти, уже подстриженные и аккуратно причесанные, пощупал пульс и утвердительно кивнул головой. Герти взяла его за руку и крепко сжала ее. Старик сел на край кровати и, глядя на работу миссис Салливан, сказал:
— Меня не удивит, если это новое платье понадобится ей раньше, чем мы надеялись. Я думаю, она скоро будет на ногах.
— Я тоже так думаю, — сказала миссис Салливан, — но не слишком торопитесь. Она была очень больна и еще долго будет слабенькой. Видели вы сегодня мисс Грэм?
— Как же, видел. Бедная, милая барышня! Уж она расспрашивала, расспрашивала. Дала мне вот эту коробочку мятных леденцов, говорит, хорошо для выздоравливающих.
— Ой, кажется, отец вернулся, — спохватилась миссис Салливан. — Надо пойти приготовить ему чай. До свидания, мистер Флинт! Я зайду вечером.
— До свидания, соседка. Спасибо вам!
В последующие дни, пока Герти выздоравливала, миссис Салливан часто сидела с работой у ее постели. Это была очень добрая женщина с кротким лицом. Однажды, когда Герти уже почти поправилась, девочка сидела на коленях Тру перед камином, тщательно завернутая в одеяло, и неожиданно заговорила о своей новой приятельнице. Вдруг, глядя старику в глаза, она спросила:
— А ты знаешь, дядя Тру, какой это девочке она шьет платье?
— А такой, которой нужно и платье, и много кое-чего еще, а то у нее одни лишь лохмотья. Не знаешь ли ты ее, Герти?
— Кажется, знаю! — отвечала Герти, склонив головку.
— А где же она?
— Не сидит ли она у тебя на коленях?
— А с чего же ты взяла, что миссис Салливан будет шить тебе платье?
— О! — воскликнула Герти. — Я этого никогда бы не подумала, но ты сам мне сказал…
— Ишь ты, плутовка! — сказал Труман, целуя ее. — Для тебя и есть. Целых два платья, да еще будут и чулки, и башмаки впридачу!
Герти широко открыла глаза, засмеялась и захлопала в ладоши. Труман тоже смеялся. Оба были счастливы.
— Дядя Труман, и все это она купила? Она богатая?
— Кто? Миссис Салливан? Нет… Все это купила мисс Грэм.
— Кто такая мисс Грэм?
— Это одна барышня, она добра как ангел. Я когда-нибудь расскажу тебе про нее. А теперь ты устала, пора спать.
Однажды в воскресенье Герти чувствовала себя значительно лучше, но так устала за день, что легла еще засветло и крепко проспала пару часов. Проснувшись, она увидела, что Труман не один, с ним был старик, гораздо старше фонарщика; он сидел по другую сторону камина и курил трубку. На нем был опрятный сюртук из грубой материи, старинного покроя; черты лица его были резкими, и ему, казалось, настолько же легко было говорить неприятные вещи, насколько трудно — приятные. Его губы постоянно складывались в саркастическую улыбку, и все лицо выражало глубокое разочарование, что говорило о характере старика мало хорошего.