Ступени скрипели от чистоты, босые ступни девушки скользили по ним. Эллана поднималась медленно, нехотя переставляя уставшие ноги. Здесь скучно, безумно скучно, когда работа кончается, и на прогулку эльфийка шла только потому, что больше все равно ничем заняться не могла.
Второй этаж был чуточку уютнее, чем первый. И все же, господа используют пространство как-то… Непродуктивно. Не будь лестница такой огромной, можно было бы сделать эту комнату полноценной, а не обрубком коридорчиков, огороженных белыми перилами, вокруг поднимающихся ввысь ступеней.
Широкий бальный зал, пол, испорченный привычной мозаикой, слабо поблескивающей на свету. Огромные окна высятся до потолка, огромные окна дразнят эльфийку чистым небом, показывают ей островок деревьев, затесавшийся так далеко, что до него не добраться без коня или галлы.
«Зубы Койота – гора, стоявшая к северу от лагеря, стоявшая на солидном расстоянии, преодолеть которое можно было за половину дня», – вспомнила Эллана, рассматривая местность. Теперь гора была, казалось, всего в часе пути от нее, может, в двух или трех. Она звала к себе, манила деланной неприступностью, своим зеленым травяным напылением.
Эльфийка отлипла от стекла. Ее шершавая черная форма сияла чистотой, руки покрылись мозолями, теперь не шрамами. Смуглые пальцы дрожали, они хотели держать лук, держать стрелы, не грубую щетку, ноги хотели бежать за добычей, мчаться мимо деревьев и лесных троп… Но потолок нависал над головой, прижимая девчонку к кристально чистому полу. Эллана просыпалась в поту, первые две ночи она кричала, слыша зов Шартана, рев опечаленной матери.
Но сейчас она сносила все молча. Молча выкидывала из головы пустые надежды, выжидая нужного момента, ловя каждый миг. Когда можно было оглядеться, узнать расписание смены караула, телосложение и примерные способности охраны, покормить псов, чтобы втереться к ним в доверие, Эллана не ленилась. Она протерла потолок в собственной келье, чтобы смотреть в глаза волку, улыбавшемуся ей в ночи, чтобы не чувствовать себя настолько одинокой в большом доме, где жили еще двадцать, а то и тридцать таких же осужденных на рабство эльфов.
– Дрянь, – шепнула она, проходя мимо картины, изображавшей хозяина в обнимку с черным красноглазым волком.
Она висела в одном из малых залов, висела, окруженная другими картинами, что были чуть поменьше. На них также были эльфы, свободные от татуировок, свободные от господского гнета. Мужчины и женщины держали в руках оружие, бились друг с другом, истошно вопя. Их крик слышался здесь, передавался через мазки художника, сочность застывшей краски. Под каждой картиной висела золотая табличка, на которой была и аннотация, и название. Только Эллана не умела читать.
Дверь скрипнула, поддаваясь ее нажиму, и дикарка вошла внутрь. Все остальные слуги, выполнившие дневную норму работы, сейчас праздно валялись в своих кроватях, никто не бродил по дому, зная, что их господин не требует слишком многого. Эллана пробралась внутрь очередного помещения, запирая за собой дверь поплотнее, чтобы никто не зашел за ней следом.
Его спальня. Она сразу поняла, увидев большую белую дверь, украшенную тонкой лепниной, сразу поняла, потому что волк, выложенный все той же мозаикой на противоположной стене, смотрел именно в эту сторону. У Элланы перехватило дух. Она забралась в святую обитель эвануриса, прокралась в саму его суть, проникла в душу. О, это словно небольшая победа, нарушение личного пространства, излишняя вольность – вот она, месть, единственная месть, какую раб может свершить по отношению к своему хозяину, не лишившись при этом головы.
Белые бортики на стенах, белая кровать, украшенная вылепленными с особой точностью головами воющих волков. И окно здесь совсем маленькое. Наверняка потому, что на самом деле они не любят свет. Господа. Может быть, он напоминает им обо всем том зле, что вершилось их руками, о каждой гадости, упавшей с их порочных языков?
Эллана не хотела верить в то, что эльфы рождались такими злобными. Ей все чудилось, будто тьма копилась в их душах, будто мрак загребал по куску их естества каждый раз, каждый раз после очередного издевательства, после каждой потери и раны… И сейчас свет не может разогнать тени их прегрешений, и сейчас, находясь наедине с собой, господам остается только одно – бежать, прятаться во тьме, лишь бы не смотреть на себя, лишь бы никто на них не смотрел.
Над кроватью имелся балдахин, закрывавший спящего от потолка. Если опустить эти плотные шторки, можно отделиться и от всей комнаты, чтобы спокойно отдохнуть и избавиться от усталости. С виду матрас был жестким, но подойти и проверить Эллана все же не решилась. Дерзости ей хватало, но что-то внутри все же останавливало от необдуманных поступков.
Но в одном она все же не могла себе отказать… Лютня. Лютня лежала на полу, касаясь стены. Казалось, что она дразнится. Дразнится. Ее потертая со временем дека была ярко-красного цвета, на ней проглядывались остатки золотого кружевного рисунка, гриф чуть обтрепался, но струны заменили совсем недавно. Теплые воспоминания окутали тело эльфийки.
Эллана вспомнила лес, окруживший ее со всех сторон, шум благородных сильванов и крепких старых дубов. Она, Шартан, их мать и отец сидят на обугленных бревнах, сидят вокруг костра, мирно потрескивающего в кромешной темноте. Мать обнимала детей, а отец держал в руках старую лютню, выбивая из нее сладостные звуки музыки. Кроткие, не навязчивые, как стук шумного бубна, не скучные, как однотипный и грустный колокольчик. Лютню не сравнить ни с чем другим.
«Спи, дикое дитя, на воле,
Сильван от бед тебя укроет,
И даже если рыщет волк,
Ты спишь, ты тих, твой глас умолк…»
Мелодичный голос покойного ныне отца все еще звучал в ее голове. Колыбельные у дикарей не слишком веселые, и часто обрываются мрачно: смертью непоседливого ребенка или серьезной травмой. В этой песне, кажется, фигурировала болезненная смерть в волчьей пасти. Но честно будет сказать, что веселых песен про ловких охотников и смелых Хранителей тоже хватало. И было их куда больше, потому что игрались они задорнее и чаще.
Эллана дерзнула взять лютню в руки. Она наклонилась, подползла к стене, прислонилась к ней спиной. Мрамор – холоден, к нему прижимались только ее лопатки, но мурашки бегали по всей коже сразу. Девушка прикрыла глаза, пока пальцы ее скользили по холодным непослушным струнам. Отец учил ее играть, но учил он не долго. Около трех или четырех лет, времени не хватило, чтобы заучить весь его репертуар и позволить родителю жить даже после его смерти.
Но пальцы дикарки быстро вспомнили, что к чему. Девушка вспомнила несколько аккордов, струны заговорили с нею, а после и запели. Мелодично, тихо и ненавязчиво. Толстые стены поглощали звуки, гадкая форма сжимала тело Элланы, не давая того ощущения свободы, что было ей так привычно. Девушка все играла и играла, закрыв глаза, вспоминала отца, бренчавшего перед сном.
– Моя речь – мед, мои руки – трава,
Я нежна, словно ночь, словно день молода,
Мой охотник, поймай ты мне дикую лань,
Мой охотник, цветов мне насобирай…
Она пела тихо, полушепотом. Голос Элланы звенел. Не такой холеный, как у певиц этого мира, не слишком натренированный в столь утонченном занятии, но было в нем что-то прекрасное. Певицы, выступавшие под этими крышами, в этих обителях, могли позавидовать ее живости, въедливости в текст. Они не могли петь так, потому что в них жизнь была погублена, убита с особой жестокостью, когда те только начали восходить к вершине. Эллана не могла встать с артистами на одной сцене, но играть в забегаловках за гроши – вполне.
За игрой, за песней, за музыкой Эллана не заметила его появления. Она сидела на полу, закрыв глаза, пела себе под нос и слышала призрачный шум листвы за окном, гонимой холодным лесным ветром. А маг, вернувшийся домой, вошел в свою спальню тихо, словно вор, словно мотылек, ворвавшийся в открытое окно.