Монтальбано тоже никогда не был с проституткой и надеялся, что в дальнейшем ему не придется обнаружить новых точек соприкосновения с человеком, с которым он, будь его воля, не стал бы дышать одним воздухом.
– Видите ли, мой муж потворствовал своим слабостям, но у него никогда не было тяги к уничтожению, восторга перед низменным, как говорил один французский писатель. Свои амуры он прятал от людских глаз за стенами домика, который был построен на самом мысе Капо-Массария и записан, разумеется, не на его имя. Мне открыла на это глаза, как обычно бывает, одна сердобольная приятельница.
Она поднялась, подошла к письменному столу и, покопавшись в выдвижном ящике, вернулась и села, держа в руках большой желтый конверт, металлическое кольцо с двумя ключами и увеличительное стекло.
– Да, между прочим. Что до ключей, он был на них зациклен. У него имелись дубликаты всех ключей – один комплект всегда лежал вот в этом ящике, второй он всегда носил с собой. Так вот, те, что были у него, пропали.
– В карманах у инженера их не оказалось?
– Нет. Их не оказалось и в его офисе. А также и в его кабинете, в его, как это лучше сказать, политическом кабинете. Исчезли, испарились.
– Он мог потерять их по дороге. Это не значит, что их украли.
– Это исключено. Видите ли, у моего мужа было шесть связок ключей. Одна – от этого дома, другая – от дома в деревне, третья – от виллы на море, еще одна от офиса, затем от кабинета, и опять же – от упомянутого домика. Он держал все связки в машине. Каждый раз брал ту, которая была ему нужна.
– И в машине их не нашли?
– Нет. Я распорядилась врезать новые замки везде, кроме домика, о существовании которого якобы не подозреваю. Если у вас есть желание, зайдите туда – там вы наверняка обнаружите какие-нибудь следы, которые прольют свет на его амуры.
Слово «амуры» она повторила уже второй раз, и Монтальбано захотелось как-нибудь ее утешить.
– Помимо того, что амуры инженера не входят в компетенцию следствия, я собрал кое-какую информацию и скажу вам со всей откровенностью, что ничего из ряда вон выходящего мне не сообщили, все это более или менее водится за каждым.
Синьора взглянула на него с чуть заметной улыбкой.
– Знаете, я никогда его за это не винила. Фактически через два года после рождения нашего сына мой муж и я перестали быть супругами. И таким образом я могла наблюдать за ним спокойно, невозмутимо, беспристрастно целых тридцать лет. Вы меня не поняли, простите: я говорила об амурах, чтобы не подчеркивать, какого пола были его возлюбленные.
Монтальбано вжался глубже в кресло, и его плечи оказались в тисках спинки. У него было ощущение, будто его треснули ломом по голове.
– Я же, – продолжала синьора, – возвращаюсь к теме, которая интересует меня больше всего. Я, в отличие от вас, убеждена, что дело идет о преступном деянии, позвольте мне закончить, не об убийстве, не о физическом устранении, но о преступлении политическом. На самом деле здесь было применено насилие, которое и привело к смерти.
– Синьора, объясните мне лучше ваши слова.
– Я убеждена, что моего мужа вынудили силой или посредством шантажа отправиться туда, где потом его обнаружили, в это гнусное место. У них был план, но им не удалось довести его до конца – не хватило времени, потому что сердце у него не выдержало перенапряжения или – почему бы и нет? – страха. Знаете, он был очень болен. Перенес сложную операцию.
– Но каким образом его смогли принудить?
– Не знаю. Может быть, вы в силах помочь мне. Вероятно, его заманили в ловушку. Он не мог сопротивляться. Достаточно было бы, скажем, сфотографировать его в этом гнусном месте и выставить на всеобщее обозрение, и мой муж оказался бы у них в руках, стал бы их марионеткой.
– У кого – у них?
– Думаю, его политических противников или у какого-нибудь делового партнера.
– Видите ли, синьора, ваше рассуждение, нет, лучше, ваше предположение имеет один большой недостаток: оно бездоказуемо.
Женщина открыла желтый конверт, который все время держала в руке, и вытащила фотографии. Это были снимки, сделанные криминалистами на выпасе.
– Господи Иисусе, – пробормотал Монтальбано, и мороз пошел у него по коже. Женщина, напротив, разглядывала их спокойно.
– Как они у вас оказались?
– У меня есть добрые друзья. Вы их видели?
– Нет.
– И совершенно напрасно. – Она выбрала фотографию, протянула ее Монтальбано вместе с увеличительным стеклом. – Вот она, посмотрите внимательно. Штаны приспущены, и видно, как белеются трусы.
Пот с Монтальбано лил градом, неловкость, которую он испытывал, его злила, но делать было нечего.
– Не вижу здесь ничего необычного.
– Не видите? А ярлык трусов?
– Да. Его я вижу. И что же?
– Его не должно быть видно. В этих трусах, – и если вы зайдете в комнату моего мужа, я покажу вам другие такие же, – ярлык находится сзади с внутренней стороны. Если он виден, как на фотографии, это означает, что трусы надеты наизнанку и задом наперед. И не говорите мне, что Сильвио надел их так с самого утра и не обратил на это внимания. Он принимал мочегонное, был вынужден ходить в туалет несколько раз в день и мог переодеть трусы в любой момент. И все это означает только одно.
– Что? – спросил комиссар, потрясенный проницательным и безжалостным анализом, без единой слезинки, словно речь шла о едва знакомом человеке.
– Что он был голым, когда его застали врасплох и заставили одеваться в спешке. А голым его могли застать не иначе как в домике на Капо-Массария. Вот почему я дала вам ключи. Возвращаюсь к тому, что я вам уже сказала: это не совсем удачное покушение на репутацию моего мужа. Из него хотели сделать скотину, которую можно в любой момент смешать с грязью. Если бы он не умер, им была бы лафа; заручившись его покровительством, они делали бы все, что им заблагорассудится. Частью их план, правда, удался: все сторонники моего мужа оказались за бортом. Только Риццо спасся, нет, даже получил повышение.
– Как же так?
– Это-то вы и должны будете выяснить, если у вас есть охота. Или же можете приглядеться к форме, которую они придали воде.
– Извините, я не понял.
– Я не с Сицилии, я родилась в Гроссето[18], оказалась в Монтелузе, когда мой отец стал здесь префектом. У нас был небольшой кусок земли и дом у подножия Амиаты, мы проводили там каникулы. У меня был друг, сын крестьянина, помладше меня. Мне было лет около десяти. Как-то раз вижу, мой приятель расставил по краю колодца миску, чашку, чайник, квадратную жестянку, налил в них воды и внимательно смотрит. Я спросила: «Что ты делаешь?» А он, в свою очередь, спросил меня: «Какая форма у воды?» – «Но у воды нет формы! – Я засмеялась. – Принимает форму, которую ей придашь».
В этот момент дверь кабинета открылась и появился ангел.
Глава одиннадцатая
Ангел – в тот момент Монтальбано не нашел другого определения – был юношей лет двадцати, высоким, светловолосым, удивительно загорелым, прекрасного телосложения – в общем, эталонным эфебом[19]. Солнечный луч-сводник позаботился о том, чтобы на пороге облить его светом и подчеркнуть Аполлоновы черты его лица.
– Можно, тетя?
– Входи, Джорджо, входи.
Пока юноша приближался к дивану, легко, словно скользя в каком-то причудливом танце и прикасаясь к предметам, которые находились в пределах его досягаемости, даже не столько прикасаясь, сколько слегка поглаживая их, Монтальбано поймал взгляд хозяйки: тот приказывал сунуть в карман фотографию, которая была у него в руках. Он повиновался, вдова тоже поспешно спрятала остальные снимки обратно в желтый конверт и положила его подле себя на диван. Когда юноша поравнялся с ним, комиссар отметил, что глаза у него голубые с покрасневшими веками, опухшие от слез, под глазами – синяки.