«Телевизор» представлял собой огромную плазменную панель во всю стену, размещенную так, чтобы удобно было смотреть с кровати — но, когда я улеглась с пультом и включила его, желая посмотреть тихуанские новости, оказалось, что к кабельной сети этот аппарат не подключен. В моем распоряжении была только фильмотека, все фильмы в которой назывались на удивление похоже — EMILY001, EMILY002 и т. д. Это были записи тех самых бесед, о которых упоминал Моррингтон. Я принялась смотреть их, изучая образ, в который мне предстояло вжиться.
На первой записи лицо и всю голову Эмили — а также и ее руки там, где они выглядывали из больничной пижамы — еще скрывали повязки. Из-под бинтов виднелись только глаза и рот. Ее голос звучал довольно вяло, и я не знала, приписать ли это состоянию ее здоровья или просто общей слабости характера. Тем не менее, по уже сложившейся привычке я стала повторять ее фразы, стремясь точно воспроизвести произношение и интонацию. В смысл фраз я при этом не особо вдумывалась — ничего интересного и неожиданного там не было. Моррингтон (остававшийся за кадром) своим воркующим голосом расспрашивал ее о детстве, она говорила, что матери почти не помнит, помнит только большую, в рост самой тогдашней Эмили, куклу, подаренную матерью на день рожденья — как оказалось, последний ее подарок — и вот эту самую куклу она помнит намного лучше, чем саму мать. Еще помнит исходивший от матери неприятный запах лекарств, а вместо лица — какое-то размытое пятно. Хотя потом, конечно, уже в более взрослом возрасте, она, то есть Эмили, рассматривала материнские фотографии, но не чувствовала ни радости узнавания, ни любви. Наверное, она плохая дочь, что совсем не помнит и соответственно не любит свою маму. А вот папу… — тут она принялась хныкать, Моррингтон стал ее успокаивать, а меня вновь одолела сонливость, которую я приписала слишком плотному завтраку и скучному зрелищу, и в итоге я сама не заметила, как отключилась.
Когда я пришла в себя, я лежала на той же кровати, но никаких телевизионных голосов больше не звучало, и суля по тому, как падал на потолок свет из окна, было уже не утро, а вечер. Я чувствовала неестественную слабость, меня подташнивало, а главное — я воспринимала собственное тело как какой-то массивный, но бесчувственный кусок. Словно вся оно онемело или превратилось во что-то вроде резины. Я попыталась поднять руку и потрогать лицо. Сперва я увидела, что моя рука вся в бинтах — каждый палец в отдельности — а потом встретила сопротивление и услышала шорох ткани о ткань, но почти не ощутила прикосновения. Тем не менее, я поняла, что и мое лицо все в повязках. В точности, как у Эмили на видеозаписи.
— Очнулась? — услышала я бодрый голос Моррингтона. Повернув голову влево, я увидела не только его довольное лицо, но и капельницу, воткнутую в мою левую руку, а также еще какое-то оборудование, от которого тянулись провода и трубки ко мне под одеяло. — Ни о чем не волнуйся. Операция прошла превосходно.
— Что ты подмешал мне в еду? — я хотела сказать это гневно, но голос прозвучал слабо. Да еще и повязки на губах мешали говорить.
— Вполне безобидное снотворное. Не хотел, чтобы ты нервничала перед операцией. Ну а потом уже, конечно, общий наркоз. Еще некоторое время ты будешь отходить от него, но это все в пределах нормы.
— Что… ты со мной сделал? Я думала, это будет что-то вроде укола, после которого мои клетки начнут меняться, и все…
— Ну, не совсем. Необходимо было извлечь образцы тканей ряда твоих внутренних органов — в частности, костного мозга и вилочковой железы — подвергнуть их генетическому перепрограммированию на основе биоматериала донора, а затем поместить обратно. Кроме того, мы ведь хотим ускорить процесс трансформации, а для этого нужно максимально активизировать регенерационные механизмы. В настоявший момент примерно две трети твоей кожи удалено…
— ЧТО?!
— Не волнуйся. Все снова нарастет без всяких рубцов и шрамов, как я и говорил. Только это будет уже лицо и кожа Эмили. И больно не будет, все необходимые медикаменты поступают в твою кровь автоматически, — он указал на трубку, уходившую под повязки на моей левой руке. — Разве что некоторый зуд. В крайнем случае, если почувствуешь боль — пульт под твоей правой рукой, жми на красную кнопку, и дозатор введет тебе дополнительную порцию анестетика. Только не жми на нее слишком часто — дозатор все равно не позволит превысить безопасную дозу.
— Черт тебя подери, Моррингтон! Ты мог хотя бы предупредить меня!
— Зачем было беспокоить тебя перед операцией?
— Я привыкла знать, на что я подписываюсь!
— Ты подписалась на восемьдесят два миллиона долларов.
— Семьдесят четыре.
— Тоже неплохо. Я-то получаю только восемь.
— Но и не ты лежишь тут без кожи.
— Потому ты и получаешь джекпот. Я бы поменялся с тобой местами, если бы мог.
— А что мешает? — усмехнулась я (вообще усмехаться, когда у тебя вместо губ повязки, не очень удобно). — Не хочешь стать девушкой за восемьдесят лимонов?
— Ну хотя бы то, что я не могу сделать операцию сам себе и не могу доверить свое know-how ассистенту, — усмехнулся он в ответ.
— Потому что он даже не станет требовать 50 на 50, а просто сделает так, чтобы ты не проснулся от наркоза, и станет монопольным владельцем тайны, — подхватила я.
— Ты умная девушка, как я уже говорил, — улыбнулся он.
— Вот и не держи меня за дуру. Которую надо пичкать снотворным и успокоительным, пока она плачет о папочке. Я — не она, даже если и выгляжу — или буду выглядеть — как она.
Гм, воображаю, как я выгляжу сейчас под всеми этими повязками, подумала я. Тому, кто увидел бы меня такой, самому бы потребовалось успокоительное… не считая, конечно, Моррингтона, который меня такой и сделал.
— Кстати, — сказал он таким тоном, словно я напомнила ему о чрезвычайно интересовавшем его вопросе, — твоя мать когда-нибудь была в Америке?
— Кто бы ее туда пустил? — фыркнула я.
— Ну, может, она жила там нелегально. Работала, скажем, нянькой, кухаркой или сиделкой. А потом ее депортировали. Еще до твоего рождения.
— У нее была другая… специализация. И мне она о таком не рассказывала. А какое это имеет значение?
— Видишь ли, твой ДНК-тест дал совершенно поразительный результат. Сначала я подумал, что просто перепутал образцы. Но нет, я перепроверил четыре раза… — он вдруг замолчал, словно раздумал продолжать.
— И? — поторопила я его. — Что не так с моей ДНК?
— Все абсолютно так. Даже лучше, чем я предполагал. Просто теоретический интерес.
— Я уже сказала — не держи меня за дуру, док. Начал, так договаривай.
— Все дело в том, что твой отец… чистокровный англосакс. Не латиноамериканец.
— Только-то? — снова фыркнула я. — И что тут поразительного? Мой отец мог быть абсолютного кем угодно — и для этого моей матери вовсе не требовалось покидать Тихуану.
— Ясно, — кивнул он. Похоже, до него только теперь дошло, какую «специальность» я имела в виду. — Ну, как я уже сказал, это только хорошо. Чем ближе генотип донора и реципиента, тем меньше риск осложнений — то есть он и так был очень мал, а теперь, полагаю, вообще нулевой. Ну ладно, не скучай — вставать тебе пока нельзя, и вообще шевелиться желательно поменьше, но рычажок на пульте поднимает-опускает кровать в сидячее или лежачее положение. Смотри записи, входи в роль. — он кивнул в сторону экрана и вышел.
Процесс моего выздоровления и одновременно превращения и в самом деле пошел быстро и без осложнений. Правда, насчет «некоторого зуда» Моррингтон «несколько преуменьшил» — временами чесалось так, словно меня покусал миллион комаров. Ну, я с детства знала, что когда доктор говорит «будет не больно» — значит, боль будет терпимой, а когда он говорит «будет немножко больно» — она будет чертовской. Оказалось, дорогие частные клиники в этом плане не так уж сильно отличаются от тех, что доступны обитателям трущоб Тихуаны. На мои жалобы Моррингтон заявлял «мы же не хотим передозировки кортикостероидов? Это замедлит процесс регенерации. А сейчас он идет очень, очень хорошо — даже быстрее, чем я ожидал!»