Устала она неожиданно, и присела прямо на какой-то зачехленный прибор, и сказала:
— Ну, вчерне вроде все дырки заткнули, а если где и осталось, то гори оно синим огнем, ладно?
— Ладно, — восторженно согласился он. — А хочешь, я тебе настоящий синий огонь учиню?
— Пунш? — живо заинтересовалась она.
— Почему это — пунш? Вот уж, действительно, чисто женские ассоциации… Просто у меня небесный свет в семидесяти вариантах. Для себя я полагаюсь на случайный выбор, но если ты хочешь, я покопаюсь в катушках и найду настоящее северное сияние. Хочешь?
— Ты мне найди лучше кусочек хлеба с маслом…
— Господи всевышний, творец черных дыр и прочего космического непотребства! Да я тебе сейчас такого наготовлю… Иди, мой руки.
— Иди, иди… А если у меня ножки не ходят?
Он схватил ее на руки и, не вполне соображая, что делает, потащил не в душевую, а через всю лужайку, к бассейну. Бесцеремонно потряс, освобождая ноги от туфелек, и когда они шлепнулись на траву, усадил ее прямо на низенький барьерчик, так что босые ступни окунулись в теплую воду.
— Тухти! — крикнул он и, когда еж примчался, виляя хвостами и тем выражая предельную готовность к выполнению приказов, велел:
— Отнеси эти плюшевые галоши в комнату и не смей их приносить, как бы тебя ни обхаживали. Будут взятки совать — попробуй только дрогнуть!
— Обречена на босоножество? — с любопытством спросила Анна. — Ножки наколю. Белые.
— А ты вообще больше не будешь ходить. Отныне и во веки веков. А токмо пребывать у меня на руках.
— Отныне. И во веки веков, — она произнесла это с таким спокойствием, что снова у него всколыхнулось что-то внутри.
Не к добру…
— Ты поплещись, — крикнул он как можно веселее, отгоняя эту непрошеную тень, — ты побрязгайся, а я уж что-нибудь приготовлю. Ты ведь у меня не привереда?
— Я у тебя не привереда, — проговорила она так спокойно и так обстоятельно, словно после каждого слова ставила точку.
Он отмахнулся от этого спокойствия, как от наваждения, и помчался на кухоньку. Врубил комбайн на сверхскоростной режим. Бросился обратно, к теплой раковине бассейна, отражавшего безоблачное золотое небо.
— Страшно окунаться, — призналась Анна. — Такое впечатление, что по поверхности разлилась какая-то тонюсенькая пленочка. Вылезешь из воды — и на тебе все цвета побежалости, как на придорожной луже.
— Почто так непоэтично? Сказала бы — как на венецианской майоликовой чаше…
— Точно. Как на майоликовой лоханке!
— Анна, фу!
— Как на майоликовом урыльнике. Знаешь такое слово? Нет? Напрасно. Ты только вслушайся: ур-рыльник!
— Анна!
— А как звучит! Это же серебряный взлет фанфар под барабанную дробь! Ах, Алька, не умеем мы слышать… Урыльник!!! Да с этим словом надо бросаться на подвиг, в битву…
— Ежа постеснялась бы.
— Ах да, братья наши меньшие… Между прочим, это у меня голодный бред. Где обещанный кусочек хлеба с маслом?
— Ой, бедная моя, я сейчас…
— И с икрой! — крикнула она ему вдогонку.
Он слетал на кухню и тут же вернулся, нагруженный, как гобийский дромадер. Край скатерти, перекинутой через плечо волочился по траве.
— Замори червячка, а там и картошка спечется.
— Это какой такой червячок имеется в виду? — подозрительно спросила она.
— Не знаю… Фольклор, — растерялся он.
Она посмотрела на него и фыркнула:
— Знаешь, какой ты сейчас со стороны? Как будто опустил все иголки и подвернул их под себя.
— И стал нежно-сиреневым.
— А что, эти твари еще и цвет меняют? Ты, между прочим стели скатерку, раз принес.
— Меняют, куда же им деться. В зависимости от настроения. Подержи-ка хлебницу… А знаешь, перетащу-ка я тебя во-он туда, у меня там две грядочки — одна с зеленью разной, петрушкой да кинзушкой, а другая — с клубникой.
— Живые? — восхитилась она.
— А как же? Пока я по другим маякам шастал, у меня тут специальная программа работала, поливально-светоносная. По точнейшему субтропическому графику. Зато всегда на столе — свежая закусь.