Черта с два. Ничего он ей не скажет, и промолчит он вовсе не потому, что не хочет делиться с ней кошмаром пережитого.
Он уже догадывался, почему он промолчит…
— Ирод! — вдруг завопила Анна тоненько и оглушительно. — Утопил зверя!
Она взвилась вверх, словно ленточка светло-зеленого серпантина, и Алан глядел теперь на нее снизу, помаргивая от перекрестного эха, рушащегося на него со всех сторон.
— Зверь! — кричала Анна, и уже было совершенно непонятно, кому адресуется ее крик.
— Прекрати вопли, — попросил Алан. — Перед ежом стыдно. Он же водоплавающий, я его на дню раз пять окунаю. И вообще, кто тебе позволил стать на ноги? Я же сказал — все твое дальнейшее существование будет проходить у меня на руках.
Она задрала подбородок и принялась разглядывать небо, словно голос доносился именно оттуда.
— А мне уже не позволяют?.. — тихонечко, как бы про себя, удивилась она. — Ну, ладно, тогда лови.
Он едва успел приподняться и протянуть руки, как она обрушилась на него.
— Сорок шесть килограммов, — доверительно шепнула она, — это все-таки слишком много для одной клубничной грядки, не так ли? Сорок шесть килограммов бабьей плоти и двести граммов коньяка.
Она лежала у него на руках, и ему совершенно безразлично было, что она будет говорить.
— Твой утопленник явился, — обрадовал ее Алан тоже шепотом.
Анна приподняла ресницы и скосилась на Тухти, который сидел на краешке грядки, оглаживая свае брюшко сверху вниз — сгонял остатки влаги, и сдержанно облизывался.
— Ладно, доедай, пока я добрый, — сжалился Алан, — все равно ведь завтра улетим, никому это будет не нужно.
Вместо того, чтобы порскнуть в клубничник, еж вдруг как-то недоуменно оглядел Алана, все еще державшего Анну на руках, и вдруг разом посветлел, зайдясь бледными перламутровыми бликами.
— Это он так смущается? — спросила Анна.
— Замерз, наверное, — буркнул Алан. — Ну, пошевеливайся, баловень, скоро стемнеет.
— Он боится темноты?
— Это я его боюсь в темноте. А посему загоняю в закуток.
Тухти перестал чесать белое брюшко, опустился на четыре лапки и, скорбно подрагивая хвостами, исчез за грядкой.
Алан знал, почему еж побледнел: каким-то загадочным об разом этот зверек угадывал ложь, которую он органически не переносил. Стоило Алану солгать, и Тухти тут же стремительно утрачивал свой великолепный марсианский багрянец.
Но вот таким обесцвеченным, до лягушачьей прозелени, как сегодня, Алан не видел его ни разу.
Анна же знать этого не могла, и не нужно было ей это знать.
— Темнота, — повторила она. — Поскорее бы. Устала я от твоего золотишка. Думала, оно сгинет куда-нибудь, так ведь нет, весь день сияло, как проклятое. Одно спасенье — на коньяк похоже. Вот и вечер пришел, и теперь оно… — она задышала прямо в ухо Алану, так что у него защекотало где-то возле барабанной перепонки. — По закону сохранения материи оно исчезнет с неба и перельется — в меня. Погляди, я стала тоненькая-тоненькая, аж прозрачная. И позваниваю тихонько. Не слышишь? Странно. Я ведь превратилась в тонюсенькую золотую пластинку. Подними меня повыше и посмотри сквозь меня на что-нибудь — я ведь просвечиваю… Ну, поднимай, поднимай, не бойся, только не отпускай — я улечу…
Она вдруг оборвала свое полусонное бормотанье, и он с ужасом понял, что она совсем не пьяна, а просто расслабилась, чтобы позволить себе отдохнуть, отключила все тормоза; но когда усталость пройдет, она деловито поднимется, кликнет Тухти, чтобы принес ей туфельки, и все кончится.
— Анна, — потерянно зашептал он, — Анна, Анна…
Он твердил только это, целуя сонное лицо, но тут увидел ее глаза, зеленые колодезные глаза, распахнувшиеся так широко, что он невольно поперхнулся и смолк.
— Господи, да почему же — нет? — проговорила она с безмерным удивлением. — Ну почему — нет?..
И он понял, что она говорит не ему, а самой себе. И еще на него вдруг напал (вот уж совсем не к месту!) приступ глобального виденья, и он разом представил себе ту вселенскую даль, из которой она прилетела к нему, и всю ту массу занятых людей, которых она оторвала от дела, перевернула все их планы и все-таки убедила в правомочности своего каприза, и все это вместе было сущим пустяком по сравнению с тем, что она сумела-таки прийти к согласию с самым взбалмошным, непостоянным и несговорчивым существом во всем Пространстве.