Ветряк получил на выставке диплом первой степени, став одним из самых зримо эффектных экспонатов.
Первый заказ на ветросиловые установки поступил от азербайджанских нефтепромысловиков. Осенью двадцать четвертого года началась сборка огромного ветряка на нефтяной вышке в Баку. Красовский стал душой уникальной работы, сутками пропадал на стройке, стойко переживал и бытовые неудобства (спал на досках, укрываясь шинелью), и неизбежные в новом деле неполадки.
А тем временем в ЦАГИ, где началось небывалое строительство, Сабинин закончил проектирование новой ветросиловой лаборатории. Предстояло проект превратить в металл: на крыше тридцатиметровой кирпичной башни установить железобетонные конструкции и создать пригодные для круглосуточной вахты помещения, остеклить их, начинить чуткими самописцами, фиксирующими малейшее дуновение воздуха, а на самый верх водрузить трехлопастный ветряк.
Из книги Н. Н. Боброва «ЦАГИ», выпущенной к пятнадцатилетию института и давно ставшей библиографической редкостью: «В 1924 году, в ночь на 7 ноября, когда рабочий класс столицы праздновал седьмую годовщину пролетарской революции, инженер Сабинин решил подняться на верхушку еще незаконченной башни — проверить стройку. Он шел внутри башни по битому грязному кирпичу, путаясь в густой темноте. Потом пахнуло ветром, полыхнул яркий свет электрической лампочки.
Красный, как зарево, флаг метался в снежном урагане. Свистел в ушах ветер. Кружились седые хлопья снега. Холод пронизывал до костей.
Тогда инженер лег на площадку, перил еще не было. Он закрыл от снега глаза... А когда открыл, увидел океан огней. Весь город был залит праздничными огнями.
Ровно через два года, 7 ноября, он залез на вершину башни и запустил впервые ветряк».
ПРАКТИЧНОСТЬ ХОРОШЕЙ ТЕОРИИ
Как ни велика загруженность Сергея Алексеевича в институте, он продолжает заниматься наукой. Написав фразу, пришлось задуматься: а ведь, пожалуй, она не совсем точна. Выходит, существуют какие-то перерывы в научном творчестве, человек месяцами может не садиться за письменный стол... Но имеют ли значение такие паузы, даже если они существуют, для такой личности, как Чаплыгин? Процесс вызревания научных идей вовсе не требует постоянного сидения за столом, тем более когда речь идет о математике, механике. Карандаш и бумага всегда под рукой, а часто и они не нужны. Творческий процесс с его озарениями не терпит строгой регламентации, он протекает исподволь, незаметно и постоянно, давая резкие, порой не ожидаемые и не прогнозируемые выбросы, словно нефтяные фонтаны, внезапно бьющие из недр земли.
Полное собрание сочинений Чаплыгина, увидевшее свет в тридцатые годы, насчитывает тридцать восемь работ. Всего тридцать восемь. А могло их быть сто. «Виной» тому — исключительно развитое у Сергея Алексеевича чувство ответственности, стремление публиковать только совершенно ясные, строгие исследования, в которых нет неопределенности исходных данных и приближенности, степень которой нельзя надежно оценить. Его молодые коллеги, как легенду, передавали из уст в уста молву о чаплыгинском кладезе — «мешке», куда хозяин складывал созданные им и необнародованные статьи. Но и в самом деле десятки рукописей ученого лежали без движения.
Борис Николаевич Юрьев однажды поделился с коллегами таким фактом. Когда в Советскую Россию попала брошюра профессора из Геттингена Прандтля, излагавшая теорию крыла конечного размаха, Юрьев направился с ней к Чаплыгину. Вот как описал их встречу Лев Гумилевский:
«Сергей Алексеевич выслушал гостя, отодвинул от себя брошюру и спокойно сказал:
— Да это у меня давно уже сделано!
Он неторопливо открыл дверцы шкафа, где на полках хранились завязанные в салфетки вместо папок рукописи, достал один сверток и вынул оттуда тетрадь.
— Вот она, эта самая теория, — сказал он, перелистывая рукопись, — можете убедиться!
— Но как же так... — смущенный и растерявшийся от спокойствия ученого пробормотал Юрьев, — вы потеряли приоритет...
— Важен не приоритет, молодой человек, — сурово остановил гостя хозяин, — важно то, что у нас давно это сделано!
Юрьев ушел, не понимая спокойствия Сергея Алексеевича и не скрываемой им удовлетворенности».
Спокойствие и удовлетворенность проистекали не только из свойств характера Чаплыгина. Они объяснялись его взглядами на науку и научное творчество. Всякая суетность была совершенно чужда ему.