Минует время, и Чаплыгин напишет о Столетове: «Вспоминаются мне другие стороны его просветительской деятельности, его публичные выступления. Особенно ярко помню я его доклады на съездах естествоиспытателей и врачей в Москве. Только что прозвучали в науке блестящие открытия Герца и Рентгена. Те и другие были освещены Столетовым в его сообщениях, сопровождавшихся превосходными опытами. Весьма просто и совершенно ясно демонстрировалось перед внимательной аудиторией новое явление электрических волн. Незадолго до этого появившееся в Америке изобретение — фонограф Эдисона — также было подвергнуто демонстрации...»
Столетов учил студентов не только физике. Он был для них примером служения высоким нравственным принципам. По словам К. А. Тимирязева, «ни уважение к уму и заслугам, ни годы дружбы, никакие другие соображения не могли его вынудить отнестись уступчиво к человеку, по его мнению, уклонившемуся от требований нравственного долга. Такой человек, такие люди для него просто переставали существовать, хотя бы ради этого ему приходилось оказываться изолированным, восстановлять против себя сильное большинство».
Долгое время университетскую кафедру физики занимал профессор Любимов. В некотором роде Столетов был даже ему обязан, поскольку именно Любимов ходатайствовал об оставлении Столетова при университете. И тем не менее когда Любимов стал все больше и больше скатываться на реакционные позиции, Столетов, не колеблясь, повел с ним непримиримую борьбу. Он не мог простить Любимову дружбу с одиозным публицистом Катковым, издателем «Московских ведомостей», а еще больше того, что Любимов добивался отмены либерального университетского устава 1863 года, пытался опорочить передовых деятелей университета, выступал с верноподданническими монархическими статьями.
Строгий, лишенный снисходительности к самому себе, Столетов был требовательным и к другим, особенно при приеме экзаменов. Требовательным, но отнюдь не жестоким. А молва о «жестокости» родилась из уст тех, кто зазубривал лекции и учебники, будучи не способными понимать суть физических процессов. К таким Александр Григорьевич и впрямь относился беспощадно, сбивал их каверзными вопросами.
Характерный пример, взятый из книги В. Болховитинова о Столетове. «Прервав монотонную скороговорку чистенького, аккуратненького маменькиного сынка, Столетов говорит: «А скажите, пожалуйста, — и по сторонам глазами с прячущимся в глубине их озорным огоньком, — как поведет себя, положим, вот этот прибор, — и пальцем на барометр, почтенный, важный, — если его выбросить из окна? — И молчит, искоса посматривая на студентов, сидящих на первой скамье аудитории, ждущих своей очереди. И видит, как озаряются догадкой обращенные к нему веселые смышленые лица его любимцев. Какой интересный и тонкий вопрос задал профессор! Конечно, падающий барометр будет вести себя по-иному, нежели неподвижный. Ведь падающие тела теряют свой вес, потеряет его и ртуть, и атмосферное давление вгонит столбик ртути до самого конца трубки. Во время падения барометр перестанет быть барометром, он не сможет измерять атмосферное давление.
А «первый ученик» смотрит растерянно: в зазубренных им учебниках барометры не падали. И на умный вопрос Столетова «первый ученик» глупо бормочет: «барометр разобьется».
Андрей Белый, сын профессора Н. В. Бугаева, читавшего Чаплыгину и его товарищам введение в математический анализ, в юные годы часто видел Столетова в доме отца, наслышался историй о его экзаменаторском стиле. В мемуарах Андрей Белый пишет о Столетове: «Не знание предмета, а остроумие, умение смаковать каламбур решали вопрос «пять» или «два». Надо полагать, «знание предмета» писатель относил к слепому заучиванию, а к «каламбурам» вопросы типа «падающего барометра».
Зримый след в студенческой памяти Чаплыгина оставил и друг Столетова К. А. Тимирязев. Факультет, где учился Сергей, делился на отделение математики и естественных наук. Климент Аркадьевич читал на естественном отделении, но Сергей и его друзья часто приходили слушать его. И не только «штатные» университетские лекции, но и публичные выступления в Политехническом музее. Тимирязева, как и Столетова, молодежь боготворила. Высокий, худой, нервно подвижный, с бурно захлебывающейся речью, Тимирязев покорял слушателей увлекательной поэтичностью рассказа о физиологии растений. В нем было нечто от мудреца и ребенка — светлый ум, глубина суждений и подкупающая наивность. Климент Аркадьевич видел в науке средство преобразования страны. Убежденный ученый-демократ, он страстно ненавидел произвол, насилие, деспотизм, был искренним и бесстрашным защитником молодежи. «Жизнь растений» и другие книги Тимирязева привлекали внимание читателей, помимо свежести идей и выводов, и свежестью слога. Лучшего популяризатора и пропагандиста науки трудно было тогда сыскать.