— Позвольте, а куда пропали эти члены?
Он назвал их и резюмировал: — Уравнение неверно».
И еще одна черта руководителя ТГ бросалась в глаза. Как человек и ученый, он весьма ценил в жизни и науке ясное, точное, определенное. Все иное вызывало в нем осуждение, порой резкое.
«В одном из своих первых докладов на семинаре я, помнится, остановился на свежем, тогда еще широко не используемом понятии числа Рейнольдса, — рассказывает Л. Г. Лойцянский. — Встал вопрос о выборе масштаба в этом критерии подобия двух потоков — лабораторного и натурального. Я утверждал произвольность выбора длины, а в полемическом запале договорился до того, что это может быть любая царапина на корпусе самолета, лишь бы ей соответствовала сходная царапина на модели.
Сергей Алексеевич рассердился на такое мое легкомысленное теоретизирование.
— Если это так, как вы утверждаете, само понятие рейнольдсового числа лишается всякого научного смысла! Нужно выбрать в числе Рейнольдса не просто «любую длину», а лишь характерную для самолета, например хорды крыла...
Для меня это стало хорошим уроком».
Открыто называя ошибки коллег, Чаплыгин столь же открыто признавал и собственные промахи, к слову сказать, крайне редкие. В такие мгновения он очень смущался. Его искренность подкупала.
Он не любил спорить, доказывая свое, не говоря уже о подчеркивании какого-либо превосходства. Если он был в чем-то убежден, а оппонент не хотел этого признать, Чаплыгин «не давил» на него, не прибегал к дополнительным аргументам. Он просто отходил в сторону. Истина, ведомая ему, не требовала продолжения спора, в котором уже ничего не могло родиться. Правда, спорили с Сергеем Алексеевичем мало, признавая его огромный научный авторитет.
Зато между собой полемизировали яростно, тем не менее редко выходя из рамок научной дискуссии. Порой доклады прерывались. Происходило это ввиду обнаружения в них явных несоответствий. Однажды делал сообщение Д. Ю. Панов. Он вывел приближенное решение, основываясь на некоем математическом положении.
Мстислав Всеволодович Келдыш убедительно доказал наличие противоречия в логике рассуждений Панова. Тот поблагодарил Келдыша и прервал доклад — в продолжении его не имелось смысла.
Терпеть не мог Чаплыгин выскочек, задавак, хвастунов. К таким относился без всякого снисхождения. По натуре прямодушный, Сергей Алексеевич откровенно высказывал то, что думал, часто в резкой форме, не заботясь о создаваемом впечатлении. Хорошо распознавая людей, он обращал острие критики против тех, кто этого заслуживал.
Уважение к Чаплыгину в среде ученых, и прежде всего в ЦАГИ, было безграничным. Для тех, кто помоложе, он был живым классиком, олицетворением связи прошлого с настоящим, научных идей и традиций механики, получивших новое развитие. В. С. Ведрову запомнился такой эпизод, относящийся уже к 1939 году. Как-то он сидел в кабинете В. В. Голубева вместе с М. А. Лаврентьевым, тогда уже академиком АН Украины. Вошел Чаплыгин. Все встали. Он поздоровался, спросил о каких-то делах и удалился. После паузы Михаил Алексеевич Лаврентьев неожиданно произнес:
— В присутствии Сергея Алексеевича я чувствую себя мальчишкой.
О важности обсуждавшихся на семинарах ТГ вопросов красноречиво говорят темы докладов. Возьмем, к примеру, 1932 год и начало 1933‑го. П. А. Вальтер сообщил об исследовании решеток крыла методом средних дужек, расчете вентиляторов по теории решеток. В. В. Голубев доложил об исследовании работы крыла с отрывом пограничного слоя. М. В. Келдыш и М. А. Лаврентьев занялись теорией колеблющегося крыла. М. В. Келдыш и Ф. И. Франкль сделали сообщение «К теории винта профессора Н. Е. Жуковского», а М. А. Лаврентьев — «К теоии крыла аэроплана». С интересными докладами выстуали Л. С. Лейбензон, Д. Ю. Панов...
Главное, что было свойственно семинарам ТГ — это дух творчества, неустанного интеллектуального поиска. Чаплыгин всемерно поддерживал это стремление к творчеству и при этом превыше всего ценил те побудительные мотивы, которыми всю жизнь руководствовался сам.
Академик П. С. Александров, известный советский математик, в одном из своих выступлений подчеркивал, что настоящего ученого побуждают к служению науке в основном два мотива: «...или стремление принести непосредственную пользу — это и есть первый мотив, или же бескорыстный интерес к познанию, если хотите, страстное научное любопытство, которое не дает человеку покоя до тех пор, пока он его не удовлетворит... Конечно, оба приведенных мотива — стремление к практической пользе от решения каждой конкретной задачи и то, что я называю научным любопытством, — прекрасно могут сосуществовать, как показывают примеры Эйлера и Гаусса, а в новое и новейшее время — примеры Чебышева, Пуанкаре, Жуковского, Чаплыгина...»