Майор Трегубов перевернул листок, шумно прихлопнул его ладонью. «25 июня… Восход солнца… Заход солнца… Долгота дня…»
Майор засмеялся — просто так, без всякого повода, от хорошего настроения. Он не чувствовал усталости, несмотря на то что последние три дня провел на ногах, в постоянном напряжении: что ни говори, а принять полк — это нешуточное дело. Но все эти три дня его не оставляло особое острое ощущение полноты жизни, собственной удачливости и молодости. Майор Трегубов всегда был жизнелюбивым человеком, но, казалось, никогда еще он не чувствовал так сильно и осязаемо уверенности в своих силах, вкуса к жизни. Оно, это ощущение, усиливалось еще и оттого, что свою службу Трегубов начинал именно в этом полку, и хотя с тех пор многое изменилось, изменилось даже место расположения полка, сменились и люди, все равно его теперешнее назначение сюда было похоже на возвращение в свою лейтенантскую молодость.
Впрочем, он и сейчас был еще молод, пожалуй, даже слишком молод для командира полка. Сегодня он несколько раз ловил на себе пристальный, испытующий взгляд командира второго батальона майора Воронова. Комбат-два тоже был молод, но все же на год старше Трегубова, его батальон был на отличном счету, лучший батальон в полку, еще ротным Воронов получил орден Красной Звезды, — и теперь, глядя на нового командира полка, он словно сравнивал, словно прикидывал: а не мог бы и он, Воронов, оказаться на месте Трегубова? Наверняка ему в голову приходили такие мысли, и он не скрывал этого, не стыдился и не опускал глаза, и этот его испытующий, оценивающий взгляд даже понравился Трегубову. Поменяйся они местами с Вороновым — он бы сам смотрел и думал так же. Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом, — эта старая истина всегда была по душе Трегубову. Больше всего он не любил людей вялых, неуверенных в себе, к тому же свою душевную робость нередко именующих скромностью, — ни в чем нельзя на них положиться.
Оба они, и майор Трегубов, и майор Воронов, даже внешне были похожи друг на друга: оба широкоплечие, приземистые, однако вовсе не малорослые, только майор Воронов был белобровым и белоголовым, как деревенский мальчишка, выгоревший на солнце, а у майора Трегубова на темных висках уже отчетливо проглядывала седина — седеть он начал очень рано, когда еще носил лейтенантские погоны.
Осторожненько тренькнул телефонный аппарат на тумбочке, справа от стола, и майор Трегубов поднял трубку.
— Слушаю, майор Трегубов, — сказал он.
— Товарищ майор, говорит Ломов. Позовите полковника Коновалова. — Голос был уверенный, хорошо поставленный голос. Как-никак — директор пусть небольшой, но зато единственной фабрики в поселке. Начальник.
— Полковника Коновалова здесь нет.
— А где он, если не секрет?
— По всей вероятности, дома.
— Да что вы мне говорите! Я знаю полковника Коновалова не первый год, и еще не было случая, чтобы в это время он вдруг оказался дома!
— И тем не менее я не сомневаюсь, что он сейчас дома.
— Он что болен?
— Нет, его переводят на другую должность.
— Ах вот оно что! А кого же на его место?
— Да вот прислали тут одного майора… — весело сказал Трегубов.
— А как его фамилия?
— Майор Трегубов.
На другом конце провода наступила тишина, майор ждал, беззвучно посмеиваясь. Сегодня он мог позволить себе подурачиться, мог позволить и простить себе внезапно накатившее ребячество.
— Извините, товарищ майор, — несколько смущенно проговорила трубка.
— Пожалуйста, за что же? — сказал Трегубов, нажимая на рычаг телефона.
Говорят, полковника Коновалова любили в полку. Любили или просто привыкли к нему?..
Позавчера Трегубов оказался свидетелем того, как разговаривал полковник Коновалов с лейтенантом из третьего батальона. Разговор шел о квартире, вернее, о комнате, которую просил лейтенант. Видно, для лейтенанта этот разговор с командиром полка был последним шансом, последней надеждой, видно, он долго колебался, прежде чем решился обратиться к полковнику, — у лейтенанта вздрагивали по-мальчишески пухлые губы и красные пятна от волнения проступили на скулах. И чем яснее становилось, что разговор этот бесполезен, напрасен, тем настойчивее и отчаянней повторял он свои доводы: жена, маленький ребенок, надоело, сколько же можно, обещали ведь… Полковник же был резок, даже груб.
— Вам все готовенькое подавай… — говорил он. — А вы бы лучше подумали, как мы жили — в землянках, в сараях — и не жаловались! А вы все ноете! Чуть что — ультиматумы предъявляете! Кому ультиматумы-то предъявляете? Сами сообразите! Мне, что ли? Да нет, народу нашему. Народу-то и так, к вашему сведению, содержание наше дорогонько обходится. А вам еще квартиру с теплой уборной немедленно подавай! Служба вам не нравится — так прямо и скажите!