Амадим встал и подошел к Ристе близко-близко, растеряв по дороге и спокойствие, и показную холодность.
- Я люблю вас, – произнес он. – Я прошу вас стать моей женой, невзирая на все, что было у каждого из нас в прошлом. Я люблю вас доброй и сердитой, в слезах, в шелках и в рубище, я люблю каждый ваш волосок, каждую ямочку на щеке, вы прекрасны в моих глазах отныне и во веки веков. Даже когда ваша старость окажется ближе моей, я буду любить вас. Ваш голос, вашу улыбку… Прошу дать мне ответ, каким бы он ни был. Теперь, вы считаете, я достоин не оставаться в неизвестности?..
Звон воздуха сделался невыносимым, и одно из маленьких стекол оглушительно лопнуло, усеяв пол беседки мелкими осколками. Ристя вскрикнула, Амадим вздрогнул, опомнившись.
- Простите, – сказал он своим прежним тоном, холодным и официальным. – Вам ведь неуютно здесь, никак не могу привыкнуть. А хотите, – тон сделался шальным, – я остановлю эту бурю для вас? Прежде я рассказывал, что не властен над погодой своей страны, но все же ветра – не дождь и не плохая почва. Я умею говорить с ними лучше всех на Холмах.
Ристя ничего не сказала, и Амадим распахнул двери беседки, выпрыгивая наружу. Девушка безмолвно шагнула за ним. Лепестки с надломанных слив роем кинулись ей в лицо, запутались в прическе. Амадим рубанул ладонью – и лепестки опали к Ристиным ногам.
Сильф воздел руки к темному бушующему небу, запрокинул голову в немом крике – и ветер забился над ним, как невзнузданная дикая лошадь. Загрохотало, тучи изменили ход, кувыркаясь и клубясь.
Ристи не было под Фирондо в час знаменательного сражения Теньки с грозой, но ей показалось, что нынешнее зрелище ничуть не уступает тому. Амадим казался продолжением ветра, продолжением неба, крохотной частичкой, внезапно взбунтовавшейся против целого. Ристя никогда не думала, что сильфы умеют ТАК.
От осознания, что это делается ради нее, было жутко. Ристе захотелось остановить Амадима, но тот казался настолько растворившимся в противостоянии с бурей, что мешать ему было еще страшнее.
Ветер закрутился в черную спираль прямо над беседкой, дернулся, взвыл, как живое существо.
- Отпустите! – неожиданно для себя закричала Ристя. – Ему же больно! Ветру больно!
Амадим обернулся к ней: лицо белое, из носа – тонкая струйка крови. Что-то незримое разжалось, и отпущенная на волю буря помчалась прочь, оставляя в покое сад и сливовые лепестки.
- Многие из сильфов, – хрипло сказал Амадим, – и никто из людей на моей памяти не мог допустить мысли, что ветру бывает больно.
- Наверное, ни перед кем из людей вы не проделывали подобное, – девушка отметила, что ее голос дрожит. Стоящий перед ней Верховный был совершенно не похож на себя прежнего. Но именно теперь Ристя откуда-то знала, что этот Амадим – настоящий.
- Ни с кем, – согласился он. – Так что вы ответите мне?
Ристя посмотрела в его глаза. Холодные? Какая глупость, а разве ветер на Холмах бывает теплым?
- У вас… найдутся бумага и чернила?
Амадим полез за пазуху, извлек носовой платок и пузырек зеленой укропной настойки. Ристя не разобрала на этикетке, для каких нужд. У сильфов на любой случай есть своя разновидность укропной настойки.
Протянув ей платок и пузырек, Амадим поднял с земли отломанную от сливы ветку и оторвал небольшую палочку.
- Прошу вас. Увы, я не взял с собою готовальни.
- Благодарю, – машинально поклонилась Ристя, принимая импровизированный письменный прибор. Обмакнула палочку в настойку и написала на платке одно слово. После чего вернула все Амадиму и бросилась прочь, не дожидаясь, пока он прочтет.
…Когда девушка скрылась из глаз, и ее розовое платье перестало мелькать за деревьями, Амадим расправил скомканный платок и долго вчитывался в единственное слово.
Его лицо озарилось счастьем.
Юргену не хотелось лететь домой. Но снова напрашиваться в гости к Липке, особенно после вчерашнего Ришиного объявления, было попросту нетактично. К родителям и соваться нечего: они начнут расспрашивать о переговорах, а Юргену придется что-то врать, ибо рассказывать все как есть нет ни права, ни желания. Формально дело завершилось мирным путем, который устраивал всех. Но Клима ухитрилась навязать Холмам все условия, какие только хотела. А ее послы вывели из себя даже Верховного. И Юргену страшно было представить те инструкции, которые Амадим даст ему самому перед следующим полетом в Принамкский край.
Если бы мог, Юрген переночевал в здании четырнадцатого корпуса. Но уборщица Тоня, все смерчи мира ей на голову, вымела молодого агента едва ли не своей шваброй и заявила, что не потерпит полуночников. При этом раз десять велела лететь домой, странно улыбаясь и явно владея какой-то тайной. Юрген дорого бы дал за сведения, где дом самой Тони, и кто ее семья, но сильфида хранила личные секреты лучше потаенных коридоров корпуса, которые убирала.
Над Холмами неистовствовал ветер, но у Юргена на сердце было так погано, что даже не хотелось кружить в его потоках.
Он прилетел домой засветло, кинул одинокую доску на подставку, рухнул в постель, казалось, совсем без сил, но проворочался полночи, в каждом скрипе оконных рам, подрагивании стекол и сквозняках внизу слыша Дашины шаги. Только к утру получилось забыться тяжелым сном, и снился почему-то Тенька, нудно объясняющий какую-то смерчеву лабуду о строении водяных зеркал.
Сильф просыпался медленно, чувствуя, как сквозь сомкнутые веки льются яркие солнечные лучи. Вчерашней бури не осталось и в помине, было удивительно тихо. Но тишина была приятной, умиротворяющей и отчего-то пахла жареными гренками.
Юргену захотелось есть, но он все лежал и лежал под одеялом, вдыхая запах гренок и страшась разрушить это хрупкое теплое чувство, которое обычно посещает солнечным утром после хорошего сна. Сон был дрянь, но чувство – вот оно!
И тут Юрген отчетливо услышал, как внизу, на кухне, металлическая лопатка стукнула о бортик сковороды.
Умиротворение сгинуло, и вместо него прошиб холодный пот.
«Значит, запах не примерещился, – пронеслась мысль. – Но кто? Воры? Чушь, они не жарят поутру гренки на чужой кухне. Мама? Рафуша? А может, Липка с Ришей решили меня навестить? Или уборщица Тоня?! То-то она весь вечер странно на меня косилась и подмигивала!..»
Сильф вскочил и бросился к окну. Отсюда было видно крыльцо и уличную подставку для досок. Гости обычно оставляют там…
Но подставка была пуста.
«Значит, – продолжил размышлять Юрген, поскорее натягивая штаны, – кто-то из родных. Рафуша, наверное. Налеталась ночью, домой показываться чревато взбучкой, поэтому решила переждать у меня. Кинула доску в прихожей, а теперь жарит гренки, чтобы меня задобрить. Вот же дали Небеса сестрицу! Я ей сейчас устрою!»
Юрген сбежал вниз по лестнице, на ходу застегивая рубашку и предвкушая, с каким наслаждением он сейчас оттягает непослушную сестренку за шиворот, а потом всучит родителям. Повадилась ночью летать! Знает же, что нельзя! И про второго отца, который не переживет еще одной утраты, тоже теперь знает. И все равно!..
Он замер на пороге кухни.
За плитой стояла не Рафуша.
Эта сильфида со спины не выглядела девочкой-подростком, и была одета в странную одежду ярких, кричащих цветов, какие вовек не сыщешь не только в радуге, но даже просто в природе. Алые громоздкие туфли на умопомрачительном каблуке, обтягивающие штаны, кофточка, едва прикрывающая спину... Копна пушистых пепельных кудряшек, подсвеченная солнцем.