— Ты от меня признания добиться хочешь? — почти весело уточнила Клима.
— Десять лет, — повторила наставница дипломатических искусств. — Ты будешь молить о пощаде и выложишь все, лишь бы твои страдания прекратились, лишь бы кто-нибудь выдрал, пусть и с мясом, вросшие в запястья кандалы, лишь бы твои глаза увидели хоть лучик солнечного света…
— Пять лет, — перебила Клима. — И я публично казню тебя на главной площади Мавин-Тэлэя. Отрублю руку, язык, а если сумеешь меня умолить — и голову. Пари?
Тенька вернулся с разведки поздно вечером — мрачный и загнанный, как лошадь. На чердаке его ждала одна Ристинка: Выля и Гера были вынуждены пойти по спальням, чтобы не вызвать подозрений своим отсутствием. Только вряд ли им удастся уснуть в эту ночь…
— Что узнал? — коротко и будто нехотя бросила Ристинка.
Тенька покосился на нее.
— А ужин ты мне оставила?
— На подоконнике, под тряпицей. Кукурузная каша, не пойми чем разбавленный укропник и нога дохлой курицы.
— Умеешь ты обнадежить, — ведь усмехнулся. Хоть что-то не меняется, благородная госпожа Ристинида Ар по-прежнему язвительна и высокомерна.
— Так что узнал? — повторила "благородная госпожа".
— Тебе правда это интересно? — Тенька откинул тряпицу, хлебнул укропника (вполне сносное пойло, и чего она нос воротит?) и жадно хватанул зубами курицу. Дохлую. Ага, не хватало еще, чтобы живая была.
— Да.
— Ты как всегда поражаешь меня своим красноречием. Ладно. Значит, обду нашу я нашел. Ее держат в подвале и допрашивают. Клима, естественно, ничего по существу не говорит. Об этом даже упоминать нечего, иного от Климы ожидать нельзя. Подгадаем момент и выкрадем. Только я и Гера. Вылю брать не будем… Нет, не надо делать такое лицо! То, что я с ней целовался, не при чем. Выле нельзя попадать под подозрение, она остается за главную после ухода Климы. А Клима именно уйдет, думаю, на нашу сторону, а конкретно — ко мне домой. И ты с нами пойдешь, полагаю. И Гера. Будем среди наших обду продвигать. Веды, хоть и подзабыли, за что воюют, более благодарная публика, нежели орденцы. А чего ты вдруг положением нашей обды озаботилась?
Ристинка не ответила, хмурясь и задирая нос. Тенька обмакнул куриную ножку в кашу, откусил изрядный кусок и с набитым ртом предположил:
— А, от нее же твоя жизнь зависит. Понятно все.
— Жизнь, — Ристинка с брезгливостью глянула на безмятежно жующего колдуна и неожиданно грохнула кулаком об оконную раму. — Да пр-ропади она пр-ропадом, такая жизнь!
— О, это уже интересненько получается, — Тенька даже жевать перестал. — Ты, выходит, жить не хочешь? Так что может быть проще: спускайся с чердака и сдавайся своему любимому Ордену. Они тебя заждались.
Некоторое время бывшая благородная госпожа смотрела на свои окровавленные после удара костяшки. Казалось, она сейчас не видит и не слышит ничего, полностью уйдя в себя.
— Я боюсь смерти, — наконец прошептала она. — И не хочу жить. "Интересненько", правда? — Ристя криво улыбнулась, снова умолкая. А потом заговорила, ровно монотонно и оттого страшно: — Это утром произошло, на рассвете. Мы с женихом с вечера в лес хотели пойти, там ночевать остаться… Пошли. Остались. Мы часто так делали, отец не запрещал, все уже решено было, да и Квелька ему нравился. Он не благородный был, так. Но хороший. Красивый, сильный, воевал, работа вся в его руках спорилась, да и голова на плечах была. В общем, всех и недостатков, что не благородный. А отцу-то что. Он во мне души не чаял, вот и разрешил. Квелька еще раньше при нем на посылках был, ни одного промаха не допустил за восемь лет — ни с кем такого прежде не бывало… Он, Квелька, меня на пять лет старше, — она машинально вытерла сухие глаза и прибавила: — Был. Мне ночью холодно стало, он в усадьбу за одеялами пошел — там близко, два десятка минут бегом. Пошел — и не вернулся. Я ждала до рассвета, потом извелась вся, пошла его искать. Добралась до усадьбы, а она… — дыхание Ристинки перехватило. — …Горит. Вся горит, черным пламенем. И в огне сестренка кричит. И кто-то еще… Я только сестренку почему-то запомнила, ей в тот день должно было шесть исполниться, хотели в Институт отдать на будущий год… Отец в кустах лежал. А голова — на заборе. А рядом — мамина. И… Квелькина… тоже… Кругом люди суетились, бегали, солому подбрасывали, хотя там хорошо горело. Я узнала многих… И поняла. Не дура… Была, — она сказала это слово с какой-то исступленной яростью. — Я там сгорела, вместе с сестренкой. И моя голова на заборе была, когда я вернулась в лес, вещи пособирала и бежать бросилась. Куда глаза глядят. Ходила долго, пряталась. Куда мне было податься? Пришла в Институт, там должник отца наставником был. Его полгода назад на войну забрали и убили уже, думается. Я без защиты осталась. А тут — обда эта. Зачем мне жить, мертвой? Не знаю. А поди ж ты, хочется… Чего молчишь, колдун?