Другой мужчина, с которым я проработала много лет, вносил эротические переживания в наши отношения более тонко и медленно. Погрузившись на одной из его сессий в сексуальные фантазии, я испытала смесь сексуального возбуждения со страхом. Мне очень хотелось проигнорировать эти чувства, вести себя с ним так, словно ничего сексуального не было в тот момент, а меня, разумеется, ничего не возбуждало. Спустя некоторое время мне показалось настолько неестественным работать без обсуждения постоянно улавливаемых мной «флюидов», что я сказала о некотором сексуальном флере, который присутствует в терапии и который мы предпочитаем не замечать (ср. Davies, 1994). Он принялся отрицать, а затем испугался и почувствовал стыд. Хотя на первичном интервью он не говорил, что был жертвой сексуального насилия, у него были яркие воспоминания о матери, которая регулярно с трех до семи лет ставила ему клизмы, превращая это в садистический и эротизированный ритуал. Эта особая и тайная процедура, которой мать его регулярно подвергала, травмировала и в то же время возбуждала его. После того, как клизма заканчивалась, у них был молчаливый уговор не вспоминать об этих тайных ритуалах. Мое возбуждение, страх и желание проигнорировать атмосферу сексуальности на сессии отражали эту сложную межличностную динамику, которая позднее серьезно осложняла многие его отношения.
Еще один клиент, который создавал атмосферу сексуальности в моем кабинете, вызвал у меня прямо противоположные эмоциональные реакции. Это был крайне заторможенный тридцатишестилетний шизоидный мужчина, который пришел на терапию, когда его начало беспокоить то, что он одинокий девственник, хотя у него было множество возможностей создать серьезные отношения с женщинами, многих из которых он насиловал в своих тайных фантазиях. У него была сильная контридентификация с отцом, невежественным бабником, который подталкивал своего сына с раннего подросткового возраста ходить вместе с ним по проституткам. Для него секс был связан с подчинением отцовским первертным и тайным желаниям, которые включали в себя хорошо скрытое навязчивое желание унижать женщин. Мой клиент любил свою мать и не хотел принимать в этом участие.
Когда ближе к концу интервью я спросила, что он думает о работе со мной, он ответил, что считает меня привлекательной. В тот момент у меня возникло приятное чувство — не такое, как в случае нарциссического раздувания, которое обычно бывает в ответ на комплимент, а больше похожее на материнское ожидание от него способности ощущать и говорить о любовных влечениях, которые отличаются от сексуализированных стремлений его отца. В отличие от большинства случаев эротического переноса, эротизация им терапевтических отношений не превратилась прежде всего в сопротивление, которое мешает появлению другого материала (например, темы власти или воспоминаний о злоупотреблении в детстве, как в приведенных выше примерах). Наоборот, это показало, что у него есть возможность развивать близкие отношения, что в итоге проявилось в сексуальных отношениях с женщиной, которой он восхищался и желал много лет. Возникший у меня вначале контрперенос был как минимум частично благоприятным, поскольку процесс развития этого мужчины был благоприятным, а не конфликтным и связанным с сопротивлением (ср. Trap, 1988).