Но все-таки большая часть нашей крестьянской пехоты мужественно встретила атаку бронированных всадников, чьи несчастные кони с разбегу насаживались на подставленные колья. Наши стрелки, пользуясь преимуществом господствующей высоты, безжалостно разили их, не забывая поливать смертоносным дождем слегка отставшую тяжелую пехоту. Воспользовавшись подходящим моментом, я завела конный отряд с правого фланга в тыл вражеской кавалерии, отрезая ее от опаздывающих пехотинцев и зажимая между холмом лучников и крестьянскими кольями, лишая пространства для перестроения и маневра. Настали минуты, когда, несмотря ни на что, наша победа представлялась вполне осуществимым вариантом развития событий.
Не секрет, что история не терпит сослагательных наклонений, а жаль, ах как жаль…
Если бы пешие ратники неприятеля замешкались в пути, если бы поле, что им пришлось пересечь, оказалось длиннее, если бы каким-то неведомым чудом нашим плохо вооруженным крестьянам удалось чуть дольше сдерживать натиск закованных в латы всадников… но, увы…
Вражеская кавалерия с небольшими потерями пробилась сквозь почти безоружное пешее крестьянское воинство, безжалостно опрокинув и разметав его по полю, а затем устремилась в тыл наших стрелков. К несчастью, с этой стороны позиция лучников оказалась практически беззащитной: ручей ограждал холм только с фронта и левого фланга, к тому же с этого направления открывался для атаки его пологий склон. Мой конный отряд попытался связать противника боем, перенаправить на себя натиск тяжелых всадников, защищая лучников – нашу последнюю надежду, но тут подоспели пешие латники противника и ударили нас с тыла. Мы оказались зажаты с обеих сторон.
С этого момента битва, как таковая, была закончена, началось тотальное уничтожение наших разгромленных войск.
Вражеские всадники преследовали тех немногих, кто решил спастись, их догоняли и безжалостно рубили, прямо на скаку. Однако большинство наших людей продолжало сражаться с фанатичной решимостью отчаяния. Я видела, как подняли на копья Дагейда, но не смогла ничего предпринять, не успев прорваться на помощь. На глаза навернулись слезы бессильной злости, но время для скорби было неподходящим, следовало побеспокоиться о живых. Не желая вновь беспомощно наблюдать со стороны, как убивают моего последнего друга, я прорубилась к Эрвину, чтобы биться поблизости, и, как оказалось, не зря.
Его атаковали сразу три кавалериста. Я потеряла несколько драгоценных мгновений, ввязавшись в бой с одним из них, в это время Эрвин проломил шестопером шлем и череп второго, но тот успел вскользь рубануть его по бедру, а третий воспользовался ситуацией и ранил моего друга мечом в грудь. Увидев это, я потеряла над собой контроль. Даже не помню, как убила своего противника, запомнилось только, что страх и бешенство настолько переполняли меня, что голову кавалериста, ранившего Эрвина, я снесла с плеч одним ударом.
- Эрвин, ты как? Можешь держаться в седле? Надо выбираться отсюда, вести бой дальше бессмысленно, мы все равно уже проиграли!
Мой друг, пошатываясь, сидел в седле и захлебывался кашлем, потом снял шлем, сплюнул кровью, и отрицательно качнул головой.
- Уезжай сама, я останусь со своими людьми!
Я достаточно хорошо его знала и сразу поняла, что любые уговоры сейчас окажутся бесполезны, поэтому, выбрав момент, когда Эрвина скрутил новый приступ надсадного кашля, ударила его по затылку рукоятью меча и, подхватив обмякшее тело, перетащила его на своего коня. Прокричала: «Отступаем! Все, кто жив, за мной!» и направилась в сторону леса. Ко мне присоединилось несколько наших уцелевших всадников. Большинство вражеских кавалеристов были увлечены погоней за крестьянами, и нас почти никто не преследовал, что было, конечно, невероятной удачей. Нам сыграла на руку подступающая темнота. Вместе со мной до леса доскакало двадцать четыре человека, и я повела их к Брошенным Землям.
На ходу я попыталась, как смогла перевязать Эрвина, чтобы он не истек кровью в пути. Мой друг был очень плох, правда, ранение в бедро показалось мне не опасным, кость была не задета, но его пробитые легкие вызывали серьезное беспокойство. Кровь пузырилась на ране во время перевязки, Эрвин тяжело дышал, но пока не приходил в себя, да это, наверное, было и к лучшему, все-таки меньше мучился. К тому же, я слишком хорошо представляла, что он скажет мне, когда очнется.
Всю ночь и следующий день мы пробирались по лесу, пытаясь уйти незамеченными как можно дальше. Очнувшийся Эрвин захлебывался кровавым кашлем, но все-таки нашел в себе силы произнести несколько теплых слов благодарности за то, что его сделали трусом и предателем и лишили возможности сохранить честь, погибнув на поле боя. Мне было совершенно нечего ему возразить, и я только крепче прижимала его к себе, не давая свалиться с коня. Я понимала, что он страдал не только от ран, его душу разрывали на части мысли о том, скольких людей он повел на смерть, да еще и не смог умереть там, вместе с ними. Я отдавала себе отчет в том, что поступила с Эрвином бесчестно, но не могла же я оставить его там, раненого, на верную смерть? И груз, отягчающий мою совесть, был еще тяжелее – я тоже звала всех этих людей за собой, они пытались отбить для меня престол, и все погибли за меня, как и те друзья моего отца, что когда-то помогли мне бежать. Невольно лезли в голову мысли, что это безнадежно, и стоит ли вообще моя, ничем особым не выдающаяся персона всех этих жертв. Да и решение покинуть поле проигранной битвы, спасая свою драгоценную шкуру, я приняла вполне осознанно и самостоятельно. Конечно, я могла сколько угодно оправдывать себя бессмысленностью заведомой смерти на поле боя, когда все уже и так решено. А еще важностью миссии, возложенной на меня, ее я, к слову, уже практически провалила, и также нельзя было забывать о возможной пользе, которую я могла еще принести. Все эти рассуждения были правильны и логичны, но гадкий осадок на дне души все равно никуда не девался и безжалостно отравлял ее.