И всю последующую ночь в свете керосиновой лампы читал он Новый Завет, а утром засыпал батюшку вопросами, а после снова пошел в храм, и снова долгая вечерняя беседа со священником затянулась до полуночи, и снова он читал, читал и читал…
А после было крещение – великая веха в его жизни. И каждое мгновение свершенного таинства он благодарно запомнил и сохранил в себе. И выйдя из храма, внезапно, остро и счастливо понял: теперь у него есть вечный и неотъемлемый оберег. И главное – быть оберега достойным.
Тогда ему казалось, что это так просто…
В разговорах с отцом Феодосием на все вопросы его он отвечал без лукавства, но и сам спрашивал:
– А раньше, до Христа, ведь жили на этих землях люди, и вера у них была – хоть какая, пусть языческая, не винить же их за то?
– Все было, – последовал ответ. – А что именно – кому ж то ведомо? Но то, что в Сибирь из Индии и Тибета народы пришли в незапамятную пору, тому сродство языков сегодняшних и доказательство. А религия древних тоже осмеянию не подлежит: там, в слоях нам невидимых, много сущностей таится – и добрых, и злых, и недаром им поклонялись, и доселе они рядом с нами, и хулы своей и унижения не потерпят… Только над всеми ими – Бог, а у тебя заступник и спаситель отныне – сын его, таков был твой выбор. Ладно, мороз сегодня спал, пробегись с Федькой на лыжах, что в избе торчать – вон солнце какое…
– А чего всюду лозунги, будто религия – опиум для народа? Ведь от опиума – вред, а какой вред от церкви?
– Революция – вот, опиум… – пробурчал Отец Феодосий. – Гуляй давай, сердечный, набирайся воздуха…
Обратно в город Кирьян и Федор возвращались, объединенные своей общей, не подлежащей праздному разглашению, тайной. И чувствовали себя родными братьями, пусть в том друг другу не признавались, стыдясь елея сентиментальности и напыщенности голословия.
А ночью, уже в общежитии, встав с казенной кровати, подойдя к заиндевелому окну, фиолетово озаренному уличным фонарем, мерзлым крючком склонившимся над улицей, едва различая черные тени зданий, испытал Кирьян такую слезную тоску по оставленному селу с его, казалось бы, вечным праздником чистой и ясной жизни, что поджал ком под горло от грядущего однообразия учебки, ее мастерских, стен в выцветшей масляной краске, от глупых и суетных сотоварищей, неизвестно к чему стремящихся…
А к чему стремится он, Кирьян?
И тут все будто соединилось в голове: село, угодья, церковь… И главное: община. Вот он – стержень благополучия многих, соединенных общим трудом и верой. И над всем этим должен стоять священник – главный правитель, судья и глашатай от Бога. Ранее – жрец. Тот, чье слово – закон.
Но какой правитель и жрец из отца Феодосия? Он всего лишь примиритель, утешитель, соблюдатель ритуалов, шестерня в иерархии церковной машины и ничто в глазах всесокрушающей советской власти, снисходительно позволившей ему пребывать в сане.
Так значит, все хрупко, зависимо и ненадежно? И малейший каприз власти способен обратить в прах любые труды и чаяния? Но и власть беспощадно сжирает своих слуг, всю жизнь положивших на вхождение в нее, достаточно заглянуть в газеты… Был начальник, и вот уже подпирает затылком кирпич расстрельной стены… Что же остается? Прозябать, пресмыкаться, плыть по течению, ожидать неясных перемен? Или все его рассуждения – гордыня, от которой остерегал священник?
С этими путаными тягостными мыслями Кирьян уснул, а утром о них и не вспомнил, разбуженный вернувшимся из очередных ночных скитаний Арсением. Не зажигая света, в потемках, запыхавшийся, с блуждающим взором, тот сунул ему в руки увесистый тряпичный сверток, шепнул осипшим от волнения голосом:
– Спрячь прямо сейчас понадежней, не в комнате только, я побежал, легавые на хвосте… – И, крутанувшись на каблуках, запахнул на себе полушубок, ринувшись обратно к двери.
Кирьян развернул сверток. Деньги. Да немалые, в крупных ассигнациях…
Страх и внезапная догадка о своей невольной вовлеченности в какое-то неведомое черное дело в мгновение испепелили паутину сна, он подскочил на постели, оглянувшись на мирно посапывающего Федю, спешно оделся и бросился по лестнице вниз, к кладовке, набитой хламом. Раскрыл дверь, обитую вспученной фанерой, увидел под завалами промасленной ветоши обрезки ржавых водопроводных труб, глубоко засунул сверток в нижнюю, с обваренной на конце втулкой, приткнул к трубе сгоревший вонючий трансформатор с почернелыми витками меди и – вспорхнул стремительной тенью по пустынным предутренним лестницам обратно на свой этаж.