– Брысь, Пушкин? – крикнула Сабина, увидев кота на столе. Кот равнодушно перепрыгнул на подоконник. Сабина села в кресло, она дрожала, как будто ей холодно, и потирала плечо о подбородок. Ее светло-серые ничего не выражающие глаза были широко раскрыты, а по щекам текли редкие, крупные слезы.
12
Дорогой Пер!
Домой я не еду. Направляюсь на юг. Со мной Иван. Напишу о нем подробнее позже, в письме. Я чувствую себя клубком шерсти, который покатился и не знает, где остановится. Ощущение прекрасное.
13
Пипо Финк сидел в полумраке, глубоко погрузившись в кресло, и рассеянно вертел в руках бинокль Марка. Пипо увяз в грусти, как в густом клее. Глупый амер… Приехать сюда с биноклем и справочником европейских певчих птиц, три дня валять дурака и исчезнуть! Просто так. Не сказав ни слова. Cool. А ты, Пипо, отъебись…
Он представлял себе, как Марк (в его, Пипо, кроссовках!) пробирается через волнующие международные джунгли аэропорта «Kennedy». А если бы в своей игре они пошли до конца, как в том фильме, про который рассказывал Марк, сейчас бы он, Пипо, мог с такой же легкостью и гибкостью, как Pink Panther, шагать по нью-йоркскому аэропорту. И не только по аэропорту… А Марк сидел бы на его месте, в старом облезлом кресле, в квартире с высокими, пожелтевшими потолками, пропитанной запахом пыли и смога, как самой вечностью. Да-а… Правда, Марк бы здесь быстро загнулся. Он не оболваненный. Человек должен быть оболваненным, чтобы выжить в вонючем зверинце, и существовать затаившись, глухонемым, существовать как червяк или улитка…
Пипо рассеянно поднес к глазам бинокль Марка. Он обозревал комнату и думал. Итак, что делать ему, Пипо, который не шагает по международным аэропортам (метафора жизни), а сидит, скорчившись, в старой, пыльной квартире? Какие могут быть варианты сценария? Если бы сейчас он из-за столика в ресторане Russian Tea Room на 57-й Street смотрел через воображаемый бинокль в направлении Загреба, о чем бы он жалел, чего бы ему не хватало? Книги прозы «Жизнь и творчество Пипо Финка»? Кучи сценариев о медвежатах, муравьях, о том, почему идет дождь и дует ветер, которые мама аккуратно раскладывала по папкам? Мама? Мама на этот свет появилась задолго до него, да и вообще, как она может быть вариантом жизни?
– Пилили!
– Да!!!
– Что ты кричишь?
– Это ты кричишь!
– Я не кричу! Просто я хотела проверить, спишь ты или пет!
– Ее сплю!
– Будешь кофе?
– Буду!
– Опять кричишь! Боже мой, родишь ребенка, а потом выяснится, что родила монстра!
– Я тоже родителей не выбирал! Монстры родятся от монстров!
– Как ты смеешь так говорить о покойном папе!
– Я имел в виду тебя.
– Лучше бы она умерла – вот что ты думал!
– Вовсе нет.
– А если разобраться, то и правда, было бы лучше! Если бы меня не было, мне не пришлось бы больше смотреть на тебя такого.
– Какого?!
– Такого! Ты же погибаешь! Без жены, без детей, у тебя никого нет!
– Прекрати!
– У тебя осталась только я!
– Да свари же ты, наконец, этот кофе!
– Вот видишь…
– Что я должен видеть?!
– А то, какой ты!
– Переключи программу, мама.
– Что это значит?!
– Включи какую-нибудь другую!
– С тобой вообще невозможно разговаривать. Ни на какой – ни на второй, ни на первой.
Пипо остановил свой бинокуляризованный взгляд на книжных полках. Длинные ряды белых корешков. Пять столетий хорватской литературы. Мама подписывалась. С самого первого выпуска. Сначала просто так, чтобы на всякий случай были под рукой, а потом для Пипо. («Если бы не я, он никогда не поступил бы на филологический! И может быть, это было бы лучше!») Пять столетий! Неужели у каждой страны, даже самой завалящей, есть свои пять столетий! Галактика Гуттенберга. Если у хорватов столько отборных книг, что хватает для звукоизоляции целой стены, то сколько же их наберется у датчан, фламандцев, бельгийцев, андоррцев, люксембуржцев, исландцев, ирландцев… И у всех у них есть своя «Башчанская плита[25]», начиная с которой они договорились отсчитывать историю своей литературы, пересчитывать, вносить, выбрасывать, каталогизировать, распределять… Пять столетий! В твердых переплетах, несокрушимых, подарочных, представительных, бесспорных, как факты. Стоит ли посвящять свою жизнь тому, чтобы в ее конце добиться собственного тома? Стоит ли свеч эта игра, стоит ли затевать ее только ради того, чтобы однажды встать на полку в пыльной домашней библиотеке, стиснутым с двух сторон другими томами? С одного боку к тебе прижмется Враз, а с другого Прерадович, и все вы вместе будете служить звуковой и тепловой изоляцией? А сценарии? Он уже несколько лет растрачивает свое вдохновение на медвежат, муравьев, дождик, цветочки, на все это идиллическое свинство, на которое плевать хотели даже самые маленькие дети. И если каким-то чудом кто-нибудь предложит ему что-то настоящее, кто знает, сможет ли он.
– Финк, этот ваш сценарий…
– Да?
– Измените вот это! У вас слишком много реквизита.
– Какого?
– Выкиньте кукол!
– Хорошо, можно и без кукол…
– И урежьте актеров! У нас же не театр, а телевидение!
– Думаете…
– Не думаю, а знаю! Одного актера хватит!
– Хорошо.
– И уберите эти дурацкие кулисы! Пусть все будет чисто, строго, как принято!
– O.K.
– А эти ваши торты?! Это просто несерьезно!
– Почему? У нас же все-таки детская передача.
– Вот именно. Но вовсе не буфет для прожорливой съемочной группы!
– Хорошо.
– И слишком много болтовни! Слишком много фальшивой поэтичности! Пусть будет чисто, строго, как принято! Болтовню оставьте для театра! У нас – телевидение!
– O.K.
– И без кинокамер! Это денег стоит! И как вас угораздило вставить сюда натуру в зоопарке?
– Я думал, из-за детей…
– Детям не нужна информация о том, как выглядит слон! Они это и без вас знают!
– O.K.
– Переделайте к завтрашнему дню.
– Хорошо.
– Сегодня у нас был ваш коллега, Пусич или Кусич… что-то в этом роде. Этот человек принес мне гору сценариев. Вы видите, как люди борются за то, чтобы работать с нами? При этом он кандидат наук! Вы еще не защитились?
– Нет…
– Вот, видите.
Выхода нет. Он может только ненавидеть, все страшно ненавидеть, все отрицать, бежать куда угодно от самого себя, блуждать, давить все вокруг, кусать себя за хвост – все здесь глупо, грязно, болезненно, – может погибнуть, превратиться в живой труп, кончить жизнь в лучших традициях хорватской прозы, так же как все ее унылые герои, все эти Дорчичи, Кичмановичи, Джуры Андрияшевичи, Арсены Трплаки, Крешимиры Хорваты… Все они напрягались, упирались, возмущались, а потом потонули в мифической паннонской грязи, в болоте, в топях, в провинциальной стоячей воде, в глупости, безумии, пьянстве, болезнях, и так далее… Примириться, смириться, перестать мечтать, да, это, может быть, самое важное – перестать МЕЧТАТЬ, возобновить дружеские отношения, расширить сферу интересов, найти хобби, взбираться раз в неделю на Слеме, продлить читательский билет в библиотеке Американского культурного центра, записаться на курсы какого-нибудь языка, зимой – на лыжи, летом – на море, экономить деньги для поездок за границу, хотя бы раз в год, хотя бы на четыре дня, и четыре дня не шутка, вообще, как можно меньше отвергать, ни от чего не отказываться, ни в коем случае, ничего не пропускать, переделать большой сценарий, снова послать его на конкурсную комиссию, начать работу над романом, заняться джоггингом, научиться не обращать внимания, перестать мечтать, адаптироваться, жениться, родить детей, защищать свою повседневную жизнь, жить ею, нести ее, как знамя, нет другой жизни, кроме повседневной…
25