Я рассматривал со всех сторон эти мысли, которые толпились у меня в голове. Затем неминуемо (опять же мысленно) боролся со своими собственными проблемами, пока не засыпал. Вот навязчивая мысль, которая не давала мне покоя: «Провести двадцать пять лет в таком месте!..». Большинство тех, кого я знал, умирают год за годом. Прибывают новые. И я старею все больше и больше. Двадцать пять лет... Двадцать пять лет... Столько лет я прожил с моего рождения на свет.
Ну как мне выбраться? Если и пройду через колючую проволоку, ров и крепкие изгороди, куда направиться потом? Я вновь вспомнил о маленьком остяке и его слова относительно «отверженных». Смог ли хоть один из них вырваться из Сибири? Никто не надеялся, что сумеет пройти в одиночку через опасности этого необъятного края. Или же задумав побег, найти людей, решивших попытаться сбежать? Я задавался этими вопросами среди многих других и не находил ответа.
Однажды вечером, пойдя в отхожее место, я наткнулся на Грешинена.
— Грешинен, — осведомился я, — если однажды я смогу осуществить свой план побега, ты пойдешь со мной?
Он наморщил лоб.
— Ты говоришь серьезно?
Я кивнул в знак подтверждения. Он медленно взялся пальцами за бороду.
— Равич, — ответил он, наконец, — я подумаю над этим сегодня вечером и дам тебе ответ завтра.
Осторожный Грешинен. На следующий день я встретил его в открытом пространстве между двумя рядами бараков.
— Нет, — заявил он мне. — Я бы пошел с тобой, если бы был шанс в успехе. Но даже если русские нас не поймают, снег и мороз справятся с нами прежде, чем мы доберемся куда-нибудь.
Я пожал плечами.
— Я все еще не намерен умирать молодым, — добавил он.
Я задал тот же вопрос чеху. Вначале он решил, что я шучу. Затем он уселся на краю койки и предложил мне присесть рядом. Положив руку на мое плечо, он прошептал:
— Да, я охотно пошел бы с тобой. Только тебе нужны крепкие и здоровые товарищи. У меня проблемы с желудком и я думаю, что подохну от этого на днях. Если бы я пошел с тобой, это еще укоротило бы мне жизнь и ты бы пожалел, что взял меня с собой.
Помолчав несколько минут, он уточнил:
— Если представится случай, выбирайся отсюда, сынок. Будь внимателен и с умом выбирай себе товарищей. В любом случае, я желаю тебе успеха.
Мы тяжело работали в течение шести дней и отдыхали на седьмой. Каждое воскресенье начальник лагеря обращался к заключенным. Он объявлял о задачах на следующую неделю, обращал внимание на нарушения установленных в лагере правил. Затем он побуждал нас задавать вопросы и высказывать предложения. Мы провели так уже месяц, когда он вызвал добровольцев на выполнение нового задания: он искал людей, умеющих мастерить лыжи. Видя, что ответа не последовало, он дополнил свое предложение:
— Добровольцам повысят рацион хлеба на сто грамм и больше, если лыжи будут хорошего качества.
Вызвались шестьдесят человек, в их числе и я. Я не претендовал на звание мастера, но ради добавочной пайки хлеба почему бы не попробовать.
Цех устроили в другой половине здания, где находилась библиотека. Среди добровольцев полдюжины были знатоками дела и по общему соглашению они разделили остальных на две бригады: одна должна была помогать им, другая — рубить березы, пилить их и поставлять сырье в цех. Раньше я как-то смастерил две пары лыж, и это помогло мне устроиться работать внутри на просушке и вырезании. В тот же день, еще до того, как была произведена первая пара лыж, каждый получил свой новый рацион хлеба в пятьсот граммов.
На второй день мы «выпустили» наши первые пары. Мы их клали поочередно на стойки (одну впереди, другую сзади) и Ушаков проверял их лично. Он вставал на них, и лыжи прогибались в форме буквы U, а центральная часть доходила до пола. После чего двое солдат уносили их, чтобы испытать на пробеге по лесу. Испытания были заключительной проверкой. В конце недели Ушаков пришел и объявил нам, что образцы, отправленные в Якутск, отвечают требованиям Красной Армии и, таким образом, были приняты. Наш рацион хлеба сразу же возрос до одного килограмма в день, то есть стал больше, чем двойной размер основного рациона, и мы теперь получали больше табака. В конце второй недели мы производили по сто шестьдесят пар лыж в день.
Наши новые привилегии были очень плохо приняты бригадами, работающими в лесу. Меня неоднократно спрашивали, как я мог согласиться мастерить лыжи для русских солдат, но я никогда не позволял себе вступать в такие разговоры. По моему личному мнению, любая работа, выполняемая в лагере в Сибири, тем или иным способом приносила пользу Советам. Следовательно, лучше было выбирать более интересное занятие, если представлялась возможность. Интересное и хорошо вознаграждаемое. Учитывая то, что хлеб занимал главное место в нашей жизни, было бы удивительно, если бы менее удачливое большинство не высказывало неприязненных комментариев. Я делился своим табаком, а также давал хлеба больным. И многие другие заключенные, кто занимался производством лыж, поступали так же. Но недовольство продолжалось. Парадоксально, но самые убежденные сторонники бесклассового общества в удивительно кратчайшие сроки смогли создать два класса работников и очень решительно увеличить пропасть между ними, присудив одному из них значительное вознаграждение за труд.
Работая целый день в теплом цехе, где постоянно топилась печь для просушки дров, я чувствовал, что восстанавливаю силы. Я мог бы покориться судьбе, однако, наоборот, все больше и больше стал думать о побеге. Я начал искать способы, как сохранить и спрятать часть моей пайки хлеба. У меня еще не было точного плана, но я был уверен, что какое-либо неожиданное событие ускорит ход вещей.
ПРИГОТОВЛЕНИЕ К ПОБЕГУ
... — Смотри. Это он, вон там.
На следующий день в полуденный перерыв Маковски указал мне на заключенного, который держался немного в стороне от других.
— Подожди немного, — добавил он. — Понаблюдай за ним.
Это был широкоплечий мужчина, и бесформенная одежда не могла скрыть его величественную осанку.
— Ты кавалерист, — вновь начал Маковски через секунду, — ты должен сразу опознать такой тип солдат.
— Кто это?
— Поляк. Сержант кавалерии Антон Палушович. Ему сорок один год, но он крепкий, у него хорошее здоровье, он очень способный и опытный. С ним я пошел бы куда угодно. Хочешь, пойдем, поговорим с ним?
Мы так и сделали. Мне понравился вид этого Палушовича. Он принял наше предложение как солдат, которому дали задание. Он был очень рад, узнав, что я был лейтенантом польской кавалерии.
— Мы сможем, — сказал он. — Это будет нелегко, но мы сможем.
В этот вечер я явился к Колеменосу, хлопнул его по плечу. Он обернулся и улыбнулся мне:
— А, это ты.
— Колеменос, я собираю вещи с несколькими товарищами. Хочешь с нами?
Он положил свою большую руку на мое плечо.
— Ты серьезно говоришь?
— Да. И, может быть, это будет очень скоро.
Светлая борода гиганта просияла от широкой улыбки.
— Я с тобой, — он начал смеяться, похлопывая меня по руке. — Если будет нужно, я понесу тебя на своей спине. Учитывая то, что мы проделали весь этот путь от Иркутска, таща на себе эти мерзкие цепи, мы сможем пройти куда больше без них.
Отныне нас было четверо. Мы начали наши приготовления, чувствуя, что надо торопиться. Март приближался к концу, и я чувствовал, что осталось считанное время. Вначале нужно было сориентироваться. Например, мы заметили, что по ночам каждый выход патруля с немецкими овчарками сопровождался лаем и воем упряжных собак, которые не хотели оставаться в псарне. Это происходило каждые два часа. Мы узнали, что обход совершался всегда против часовой стрелки и неизменно начинался с южной стороны лагеря. Решили, что выйдем из лагеря с этой стороны. Следовательно, мы должны будем устроиться в ближайшем бараке, что мы и сделали с помощью раздачи рационов хлеба и табака.
Палушович предложил нам привлечь к заговору еще одного человека. Эжена Заро родом из Балкан, скорее всего, югослава. Ему было тридцать лет, и до ареста он был конторским служащим.