Ни отец, ни брат не удостоились бросить мне ни одного сострадательного взгляда. Поступок барона де Гриньи поразил их. Но удивление их продолжалось недолго. Взглянув друг на друга, отец и сын медленно подошли к противнику. Л тот, высоко подняв голову, с блестящими глазами, с презрительной улыбкой и скрестив руки на груди, с невыразимым презрением смотрел на них. Подойдя к нему на расстояние шпаги, герцог де Борегар и его сын остановились. Наступила страшная минута. Мой отец первый нарушил молчание.
— Милостивый государь, — сказал он холодно, — вы проникли сюда, как вор. На своей земле я полноправный судья, и никто не может помешать мне наказать вас так, как вы этого заслуживаете.
Вместо всякого ответа барон де Гриньи пожал плечами.
— Но, — продолжал в том же тоне герцог, — добродетель и высокая нравственность мадемуазель де Борегар защитили ее от ваших постыдных посягательств и гнусных преследований настолько, что моя помощь была ей не нужна.
Арман молча посмотрел на меня. Я никогда не забуду этого взгляда.
Затем мой отец прибавил:
— Ни ее, ни вашей чести не нанесено никакого оскорбления. Мне не за что мстить вам, милостивый государь.
Мой брат сделал движение, которое отец остановил, окончив свою речь так:
— Тем не менее, вы не выйдете от меня, не выслушав моего мнения относительно вашего поведения. Вы вели себя не так, как подобает джентльмену, вы покрыли позором имя, завещанное вам предками. Мой сын назвал вас трусом и подлецом, а я прибавлю от себя, что вы поступили, как лакей. Теперь, — сказал герцог, поворачиваясь к своей свите, — нам тут нечего делать, а этот господин пусть уходит отсюда!
При таком кровном оскорблении барон с поднятыми кулаками бросился на моего отца, стоявшего неподвижно и с презрительной улыбкой на устах.
Но мой брат, как молния, бросился между ними и оттолкнул Армана.
— Назад, милостивый государь! — крикнул он, — вы ошиблись, вы должны броситься на меня!
И он перчаткой ударил барона по лицу.
Крик отчаяния вырвался у меня из груди. Арман остановился.
Это последнее оскорбление вместо того, чтобы окончательно взбесить барона, как того ожидали все свидетели этой ужасной сцены, напротив, вернуло ему обычное хладнокровие. Он отступил назад и поклонился герцогу:
— Я удаляюсь, милостивый государь, — сказал он со спокойствием, в тысячу раз более ужасным, чем его прежний гнев.
— Благодарите моего отца, — крикнул ему иронически маркиз, — без его приказания вы не вышли бы живым отсюда.
— Вы… до свидания, не так ли? — сказал безразличным тоном Арман.
— Когда вам будет угодно… конечно, как можно скорее.
Барон де Гриньи сделал несколько шагов к выходу, но потом, опомнившись, он вдруг прямо направился ко мне.
Его благородное, прекрасное лицо поразило меня мертвенной бледностью, выражение странного презрения и сострадания лежало на его чертах, искаженных от страшных усилий сохранить внешнее спокойствие.
— Прощайте, Леона! — проговорил он с невыразимой печалью.
Это прощание было так торжественно, что никто не осмелился прервать его.
— Прощайте, Леона! — продолжал он, — я не стану добиваться, какое участие принимали вы в этом ужасном происшествии.
Я в полном отчаянии подняла руки к небу. Он считал меня соучастницей отца и брата!
Арман продолжал:
— Меня прогоняют оскорбленного и обесчещенного в ваших глазах! Я ухожу. Забудьте меня, вам нетрудно будет сделать это, — прибавил он с горечью.
Я упала на колени и с мольбой сложила руки… Я хотела говорить, но силы покинули меня.
— Прощайте! — сказал в последний раз Арман. Затем он удалился медленными шагами, с высоко поднятой головой и ни герцог, ни маркиз ни одним жестом не остановили его. Ворота парка затворились за ним. Все было кончено.
На другой день венчальное платье, венок и букет из флер д'оранжа на столике подле богатой свадебной корзинки напомнили мне безотрадную действительность. Я вышла из своего бесчувственного состояния для того, чтобы только сильнее почувствовать свое глубокое горе.
День прошел. Я видела только своих горничных и не обращала внимания на их притворную лесть, на их банальные утешения. Ввиду такого одиночества я одну минуту надеялась, что мне дадут более продолжительную отсрочку. Сильная лихорадка трясла меня. Мне казалось даже, что эта лихорадка — предвестница новой болезни, а с ней и близкой смерти. Я призывала, ее всеми силами моей души. Увы! Я ошибалась.
Или, лучше сказать, я была далека от того, чтобы подозревать, что события примут такой оборот, что я сама первая попрошу как можно скорее заключить этот ненавистный брак. Под вечер мне доложили, что меня желает видеть мой отец. Он вошел.
Он, казалось, сгибался под тяжестью горя. Я сделала движение встать. Он жестом остановил меня и сел подле.
— Леона, — обратился он ко мне, — вы страдаете и вы обвиняете меня в тиранстве, не так ли?
Я смотрела на него, пораженная, не зная, что отвечать. Он продолжал тихо:
— Да, вас удивляет, что я говорю с вами так после вчерашнего происшествия. Увы! Мое бедное дитя, — на меня нельзя сердиться за это. Я не палач ваш, но такая же, как и вы, жертва ужасных стечений обстоятельств.