Она, как всегда, сразу почувствовала его настроение.
— Тебе сегодня тяжело, Абрахам! И знаешь почему?
— А ты знаешь, Грета?
— Ты предпочел бы, чтобы твоей женой была я, а не та, с которой ты повенчан.
— Да… Пожалуй, это было бы лучше… — сказал он горько.
— Но это невозможно! — сказала она серьезно и пересела на свое место.
— Почему?
— Во-первых, потому, что ты все-таки женат, а во-вторых, потому, что ведь я-то не могу выйти замуж.
— Кто это сказал?
— Мой отец.
— Но почему же?.. Ты могла бы встретить человека, который тебе понравился бы, стал бы твоим мужем…
— Нет, дело не в муже… Дело в том, что мне нельзя иметь детей. Отец говорит, что я не могла бы следить за малышами, когда они подходят близко к печке или берут кастрюльку с кипятком. Ах! Я живо представляю себе, что могло бы произойти! — Она приложила руку к своим слепым глазам. — Нет! Нет! Нельзя! Никак нельзя!
Мысль эта, видимо, давно уже мучила и терзала ее, постоянно возвращалась все с новой силой.
Абрахам задумался, машинально играя ее длинными косами; она низко наклонилась над работой, не говоря ни слова.
Так их и застал Стеффенсен, вернувшийся с фабрики в семь часов вечера. Абрахам не мог понять, как старый механик относится к его частым посещениям, но на этот раз было очевидно, что Стеффенсену не нравилось присутствие молодого Левдала.
Старик, насвистывая, прошелся по комнате, и Грета шепнула Абрахаму: «Отец сердится!»
Стеффенсен ушел в кухню, где он обычно мылся, когда приходил с работы; окатываясь водой, фыркая и отдуваясь, как гиппопотам, он раздраженно выкрикивал:
— Чайник! Каково! Серебряный чайник! Сахарница и масленка! Хо-хо! По подписке! Хо-хо! Бррр! Вода в глаза попала! По подписке от рабочих «Фортуны»! Торжественно, весьма торжественно! Каково! А?!
— Понимаешь ли ты что-нибудь? — прошептала Грета.
— Ни единого слова! — отвечал. Абрахам, вставая, чтобы уйти.
— Да-а! За усердие — чайник, за неусыпные заботы — сахарница! За человеческое отношение — масленка! Батюшки! То-то будет удивление! Ха-ха-ха! Простите, господа, я, старый Стеффенсен, не могу отказать себе в удовольствии посмеяться над всеми вами…
— О каком чайнике вы говорите? — воскликнул Абрахам.
— О! Неужели же вы не знаете? — засмеялся Стеффенсен. — Как трогательно, что вы не погнушались ломать комедию для меня, простого рабочего; я в юности тоже умел ломать комедию! Только, пожалуй, у меня это получалось лучше, чем у вас, господин управляющий!
— Вполне возможно, потому что я никакой комедии не ломаю! Я не понимаю, что вы хотите сказать! Ни слова не понимаю!
Стеффенсен подошел к двери, вытираясь полотенцем, и уставился на Абрахама зоркими, острыми глазами, будто рассматривая его в бинокль. Красное, лоснящееся лицо старика было словно смазано маслом.
— И вы хотите меня уверить?..
— Он ничего не знает, отец!
— Тьфу ты господи! А ты-то что знаешь? У меня есть глаза: я вижу многое. Ну, скажите, можете вы, глядя мне в глаза, утверждать, что вы ничего не знаете о празднестве, которое подготовляется на «Фортуне»?
— Я ничего об этом не слыхал! — отвечал Абрахам.
— Можешь быть уверен, что он ничего не знает, — серьезно прибавила Грета.
— А, черт подери! — пробормотал Стеффенсен недоверчиво. — Может, вы скажете, что ничего не знаете о подношении сахарницы, масленки и о…
— Замолчите! нетерпеливо перебил его Абрахам. — Я и слушать не хочу эту галиматью. До свиданья, Грета!
— О! Господин управляющий! — сказал Стеффенсен, самодовольно потирая руки. — Будьте так добры, останьтесь с нами еще несколько минут, и вы услышите много интересного. Сегодня Маркуссен — Крестный отец, как его прозвали, ходил по всей фабрике и сообщал, что рабочие решили преподнести профессору Левдалу подарок к четвертому октября, к достопамятному дню, когда профессор появился на свет! Что вы на это скажете? Это, конечно, совершенно добровольное дело, но он, впрочем, добавлял, что каждый честный рабочий несомненно поспешит воспользоваться этим случаем… Чудесная выдумка! Как вы скажете?
— Ну и что же, Стеффенсен тоже «воспользовался случаем»? — спросил Абрахам.
— Не-ет! Нет! Боже сохрани! Старый Стеффенсен ответил: ничего подобного! «Па-дю-ту!»[2] Пусть уж другие стараются! Тут мы все заметили, что Маркуссен сделал какую-то отметочку в своей книжечке; вероятно, это означает, что Стеффенсену осталось работать на фабрике считанные дни.
— Да бросьте, Стеффенсен! Неужели вы думаете, что мой отец знает об этом? Я уверен, что он сделал бы все от него зависящее, чтобы не допустить такого возмутительного сбора денег…