К Зине подошла моя мать, заговорила, но поезд, оглушительно грохоча, уже мчался на нас. Словно сказочный великан, он вырвался из-за поворота и, замедлив ход и тяжело отдуваясь, остановился.
Мы бежали по перрону. Я с Саней впереди, за нами — Зина и Ася. Все так волновались, что оставили в одиночестве мою плачущую маму. Я искал в окнах вагонов знакомое лицо.
И вдруг в тамбуре, где толпились пассажиры с чемоданами, показалась маленькая грациозная Леся с тяжелыми льняными косами. Она проталкивалась к выходу, расчищая кому-то дорогу. Бывают же такие совпадения! Каким ветром занесло ее в Харьков? Кого это она ведет? Нет, это не Степан. Не может быть! У Степана совсем другое лицо, он никогда не носил очков, да еще черных. И потом этот человек совсем слепой — он движется медленно, ощупью, крепко держась за Лесю.
Но на нем моя новая косоворотка и Санины ботинки...
Леся, сходя на перрон, страдальчески улыбнулась.
— Никого нет из наших? — спросил ее спутник.
Саня первый вскочил на ступеньки и помог ему сойти.
Обняв его, я ощутил больничный запах. Степан провел рукой по моей голове и, вероятно, узнал по волосам.
— Вот какой ты стал,— сказал он.
Я все еще не мог вымолвить ни слова. Он хлопнул меня по плечу, слегка ткнул кулаком в грудь:
— Настоящая наковальня, ну и здоровый, чертяка! Чего молчишь, рахитичный?
Я боюсь раскрыть рот, чтобы не зарыдать. Остальные тоже молчат. Ясноглазый корешок мой, черноярский соловей, до чего жестоко и коварно мстит старый мир тем, кто хочет разрушить его и построить новый!
Леся, маленькая милая Леся, пигалица с солнечного острова, горячо жестикулирует, приказывая мне заговорить. Я пожимаю плечами и в смятении отхожу в сторону.
Зина, стоя за моей матерью, тщетно пытается заглушить всхлипывания. Полный ужаса взгляд устремлен на изуродованное лицо Степана.
Мама забыла все свои обещания и горячо, как человек с наболевшим сердцем, зарыдала и прижалась к его груди.
— Хлопчик ты мой хороший,— все повторяет она.
Я отвел маму в сторону. Настал черед Зины.
Едва сдерживаясь, она нервно грызет носовой платок. Вся она какая-то жалкая и раздавленная, маленькая и беспомощная — тяжкое горе обрушилось на ее хрупкие плечи. Вероятно, она собрала в кулак всю свою волю и так и не проявила бы слабости, если бы Степан, услышав ее, не сказал:
— Видишь, Зина, разделали меня похуже Овода...
Она уже не смогла сдержаться.
Тогда Степан шагнул к ней. Может быть, он улыбнулся — трудно сказать, ведь теперь по выражению его лица нельзя определить — хмурится он или усмехается. Но в голосе его звучала ласковая ирония:
— Ай, Зина, Зина! А еще писала мне: мощный дух спасает расслабленное тело. Факт, писала? Ты же всегда восхищалась Оводом, а Овод не терпел жалости к себе. Можно, Зина, иметь глаза и оставаться слепым, факт! Ты согласна?
Зина грызла носовой платок, точно кляп. Степан погладил ее мокрую щеку и тогда она, забыв обо всех нас, вдруг прижалась к нему, обняла, стала горячо целовать его лицо. Он тоже не стеснялся никого, даже моей матери, даже Леси, растроганно наблюдавшей эту сцену.
Наконец все двинулись к выходу в город. Зина и Ася ведут Степана. Саня несет вещевой мешок, а я — узелок. Хочется узнать, каким образом Леся оказалась в Харькове, по я не решаюсь ни о чем спрашивать.
— Вова! Можно Степану дня три пожить у вас? — говорит Леся.— Андрей Васильевич приедет в субботу. Мне надо сегодня же выехать. Я ведь два месяца батька не видела.
— Как так? — удивился я.
— А он сам послал меня к Степану в больницу, я и осталась у него сиделкой. Трижды приезжал и Андрей Васильевич. Жаль его, он будто окаменел. Однажды я видела, как он тайком плакал в саду больницы, а к Степану всегда приходил бодрый и ничем не выдавал своих страданий.
До нас доносится разговор девчонок со Степаном. Честно говоря, я ожидал увидеть его другим — душевно опустошенным, раздавленным, с выражением суровой покорности судьбе, ждущим от людей сострадания и жалости. Именно таким был бы я на его месте.
Случись со мной такое, я взвыл бы, мне не хватило бы сострадания всего человечества. Подумать только! Степка ничего не видит. Можно ли примириться с вечным мраком? Навсегда, до последнего вздоха обречен он жить в черной бездне...