— Что за слово — «урка»? — прикидываюсь ангелочком. Начальник снял очки.
— Не прикидывайтесь, нам все как есть доподлинно известно.
— Гражданин начальник,— объясняю ему,— вы нас с кем-то перепутали. Третьего с нами отроду не было. Мы едем к своей тете в Триполье.
— В Триполье? — насторожился начальник. — Какое, например, занятие вашей собственной тетки? Может, она кума самого батьки Зеленого?
— Тут я, факт, не стерпел,— перебивает Сапьку Степан, — и загнул ему: «Не имеете, мол, права путать нас с контрой, мы есть дети самых настоящих пролетариев от станка, членов профсоюза с дореволюционным стажем». Думаешь, шимпанзе испугался? Встал и давай выворачивать у нас карманы, а затем милиционеру приказ:
— На предмет проверки заключи их, Остап, у сарай. Утром повезу их к любимой тете.
Остап рад стараться.
В сарае мы сперва собрались отбить доску, да нечем было, а время идет...
Стали мы что есть силы колотить в дверь. Потом Степан давай кричать — ведите, мол, меня в уборную. Остап появился заспанный, злой — видно, разбудили его наши крики. Только открыл дверь,— мы рванули когти. Ох, и кричал же он! У меня от его крика до сих пор в ушах звенит.
Сменив Саньку, я налег па весла.
ДЕВЯТЫЙ ВАЛ
Течение легко несет лодку. Луна спряталась, небо потускнело. Тьма заволокла все вокруг, вода казалась черной, как тушь. Ночь надвинулась на нас черным великаном.
Чтобы подбодрить себя, тихонько напеваю: «О дайте, дайте мне свободу», но Санька, оказывается, не спит:
— Вовка, будь другом, замолчи, у меня от твоего пения начинает под ложечкой сосать.
— Жрать и вправду хочется,— соглашаюсь я.
— Ночью люди не едят.
— Но и не работают. Буди Степку, его очередь на весла...
— Я с охотой,— говорит боцман,— а то зуб па зуб не попадает.
Действительно, свежий ветер пробирает нас, о борт бьется небольшая волна, обдавая холодными брызгами.
Ветер крепчает. Грязные, рваные тучи плывут по небу. Уже полночь. Но разве уснешь на голодный желудок?
Издалека доносится невнятный гул. Будто ухнули орудия. Через минуту гул значительно приблизился и над Днепром прокатился гром.
— Надо где-то укрыться,— вслух подумал я.
— Не дрейфь, «велика хмара — малий дощ». Факт! Где спрячешься? — продолжает Степка. — В лесу опасно. Факт! На лугу тоже невесело — зажжет молния скирду и сделает из тебя шашлык.
Капитан должен принять решение. Пока я раздумывал, огромной силы электрический разряд как бы рассек реку надвое, осветив все вокруг вплоть до одинокого деревца, сиротливо приютившегося на берегу. Ничего не скажешь — красиво! Днепр здесь очень широк. Пытаемся подойти ближе к берегу, но это не удается. «Реве та стогне Дніпр широкий...» Никогда я не видал Днепр ревущим и стонущим. Грозная картина!
Лодку с силой швыряет во все стороны. Наши попытки пристать к берегу напрасны. Гребем теперь вместе со Степаном, а Саня помогает на корме. Мы промокли до нитки, но холода не ощущаем — все подавил страх.
— Куда рулишь? — кричу я Сане. — Держи право руля, дубина!
Но лодка не повинуется. Трезор жалобно воет. «Воет пес — быть мертвецу»,— говорила мать. Заткнись, Трезор! Все может быть. Человек, рождаясь, уже занимает очередь к смерти, как на бирже труда. Но зачем же мне лезть без очереди! Лермонтов, говорят, погиб в двадцать семь лет, почему же я должен умереть еще раньше?
Надо бы зажечь сигнальный фонарь, но спички промокли. Даже на миг нельзя оставить весла. Впервые испытываю гнетущую тоску по дому и теплу. И хотя Степка и Санька рядом, меня давит чувство одиночества. Густой ливень обрушивается на бриг. Настоящий всемирный потоп!
Степка что-то кричит, во грохот грома и шум ливня заглушают его слова.
Наша лодка несется, словно испуганный конь. Едва ли мы выберемся из этого водоворота.
И все же берег, желанный берег приближается. В темноте вырисовывается причал. Вот уже Саня прыгнул в воду, схватил канат и пытается набросить швартов на причальную тумбу, но что-то у него не клеится. Прыгаю и я, но сразу ухожу под воду, захлебываюсь и, хотя плаваю хорошо, теперь беспорядочно машу руками, пытаясь выбраться на поверхность. Неотвратимый страх расползается по телу, в висках учащенно бьется кровь, руки слабеют. Вся недолгая жизнь промелькнула в памяти. Прежде всего вспоминаю пророчество Таракана. Дышать все трудней и трудней. Неужели я никогда больше не увижу отца и мать, братьев, сестер, Степку, Саньку? Я мог бы сейчас многое простить даже Керзону и Коржу. По мне, не иначе как по мне выл Трезор...