Стремясь утихомирить его, Княжна предложила выпить:
— Чего ты на хлопца навалился? Здесь тебе не профсоюзное собрание, биографию можно не рассказывать, да мы и так знаем, что ты не профессор.
Ей до того понравилась собственная острота, что она затряслась от хохота и даже выронила гитару.
Пришлось выпить. Княжна снова наполнила мою тарелку. Матрос тотчас же долил стопку:
— Еще по одной, но последнюю.
— Последняя у попа жинка,— продолжала хохотать Княжна.
А вокруг меня все уже кружилось и плясало: два зеркала глядят со стены, две Княжны томно перебирают струны, два Матроса неумолчно болтают. Я пьян, но отчетливо слышу:
— Нос от своих не вороти. Растопчем! Понял, нет? С волками жить — по-волчьи выть. Понял, нет? Раз доверяю тебе и зову на «клевое дело» — пей, гуляй и не звони. Не звони, а то звонок отрежем.
Княжна его не слушает, она перебирает струны гитары и подпевает:
Ах, какая радость,
Ты, красавица...
— Хочешь быть чистеньким, без пятнышка? — сердится Матрос.— Нет, браток! Кто со мной повелся, будет замаранный, как и я. Все вокруг меня замаранные. Понял, нет? Хочешь иметь куш? Идем с нами на «хавиру». Ювелир с зятем уехали в Коростышев, дома только дочь, да и та на сносях. Явимся в масках, для острастки при «пушках». Понял, нет?
У меня перехватило дыхание. Впервые Седой Матрос с такой откровенностью выкладывал своп намерения. Нисколько не таясь, он излагал план грабежа.
— Камешки припрятаны в печке, а в буфете одного столового серебра на полтыщи. Стоишь на стреме и все такое. Помню, как ты меня выручил. — Седой Матрос вдруг полез ко мне целоваться. От него несет луком, табаком и водкой.
— Отстань от пацана,— услышал я злой и решительный голос Княжны.— Дай ему поспать.
Он выплюнул замысловатое ругательство и встал:
— Проснется — не забудь сказать: пусть в субботу ровно в девять вечера ждет меня у церкви.
Седой говорил еще что-то, но я уже ничего не понимал и вскоре уснул, но, кажется, ненадолго. Разбудил голос Княжны. Голова была тяжелой и тошнило.
— Вставай, ты мой недоцелованный, вставай, кроха ненаглядная!
Почему я здесь? Ведь тысячу раз давал себе слово обходить это проклятое гнездо.
Руки Княжны легли мне на плечи, но я освободился от них и, надев спецовку, вышел.
— В субботу в девять Седой ждет у церкви! — бросила она вслед.
Двор окутала густая темень. Опустошенный, стоял я в парадном, не зная, куда идти. Домой? Но как показаться на глаза матери? В кармане сиротливо позванивают два медяка. Теперь жди, пока он вернет деньги. Для этого ему надо ограбить квартиру ювелира, забрать столовое серебро и дорогие камешки в печке. Мне вдруг отчетливо припомнился весь его рассказ. Беременная дочь ювелира увидит перед собой людей в масках, с «пушками» в руках... Степан далеко — приводит кулаков села Ивановки к общему знаменателю. Эх, Степа, Степа, как нужен ты мне сегодня... И понесло же тебя на аванпосты коллективизации!
Пойти к Саньке, что ли?
Дружок сидит на скамье у ворот рядом с Борисом Ильичем. Оказывается, сегодня они напряженно тренировались и чертовски устали.
— Что случилось? — сразу же спрашивает Санька.
Молчу, неохота рассказывать при Борисе Ильиче.
— Вовка, у тебя беда? — продолжает допытываться Саня.— Ты что, не доверяешь Борису Ильичу?
— Борису Ильичу совсем не интересно слушать всякую чепуху. В шесть утра я буду идти на завод, выйди к воротам. Есть дело.
Саньку разбирает любопытство. Он извинился перед Борисом Ильичем и отошел со мной в сторону. Слушает внимательно, и даже в темноте можно прочесть беспокойство на его лице.
— Ты, как муха, садишься на всякую гадость,— брезгливо говорит он.
— Да разве я хотел...
— Седой видит в тебе достойного помощника и думает: «Неустойчивый этот Вовка, его можно приручить...»
— Что же делать?
— Давай попросим денег у Бориса Ильича. Заработаем и отдадим. Матери ты что скажешь?
— Скажу — еще не платили.
— До чего бессовестный! Матери лгать! Да не обижайся, болван. Постой, я попрошу денег у Бориса Ильича.
В густой темноте то вспыхивал, то затухал огонек папиросы Гуттаперчевого Человека. Долго не идет Санька... Наконец он зовет меня.
— Сходим ко мне домой, и я дам тебе восемь рублей, — говорит Борис Ильич,— но при одном условии: я должен знать, для чего они понадобились.