На ходиках восемь. Пора идти.
— Вова, сегодня ты останешься дома, — самым решительным тоном говорит мама.
— Почему?
— Чего-то неспокойно у меня на душе.
— Смешно! Чем я заслужил твое недоверие? Получку тебе принес, не пропил...
— Сын мой,— говорит она дрожащим голосом,— мне стыдно, когда ты меня обманываешь.
— Обманываю?
Мать что-то знает. Она переставляет- на подоконнике герань — наверное, ей тяжко смотреть на меня.
— Если у тебя не хватает смелости сказать матери правду — лучше молчи.
— Какую ты хочешь правду, о чем?
Мать повернулась ко мне, в глазах ее сверкают слезы.
— Был бы жив отец... А я всего лишь одинокая вдова с кучей детей!
— Отец не держал бы меня взаперти, как преступника.
Она резко повернулась, открыла дверь и с болью крикнула:
— Я тебя не держу. Иди, иди к уличной девке, в эту воровскую малину, а денег мне твоих не нужно — я не знаю, откуда у тебя деньги.
Подошла к комоду, открыла ящик и швырнула деньги, которые я утром оставил на столе.
Я не двинулся с места — ноги точно одеревенели. А стрелка часов неумолимо двигалась к девяти. Пусть Матрос бесится сколько угодно, но ведь теперь дело не в нем: Студенов и Дзюба скажут, что я жалкий трус — заварил кашу, а сам полез в кусты. А Санька сидит в самом пекле. Что делать? Откуда мать все узнала? Сколько раз я давал себе слово не лгать ей. Но разве можно всегда быть правдивым? Скажи я ей, куда ухожу, она поднимет шум на весь дом.
Знай она меньше пословиц — разговаривать и спорить было бы куда легче. Фамилии своей написать не умеет, а словом может сразить человека.
Мать уходит в кухню, оставив меня в одиночество. Делай, мол, что хочешь, я умываю руки.
Ходики на стене показывают половину девятого.
Мать хочет правды? Пожалуйста! Иду в кухню. Здесь темно, и поэтому говорить легче. В несколько минут я должен изложить все.
Сперва она слушает с недоверием, даже равнодушно, но я раскрываю душу и посвящаю ее в свои тревоги, и лицо ее меняется, она глядит на меня со страхом. Теперь не на что надеяться: узнав горькую правду, мать и вовсе никуда не пустит.
Я стиснул ладонями горячие виски. Нужно вырваться из этой клетки — остались считанные минуты.
Странно — мать меня целует... Да, да! Я глажу ее по мокрым от слез щекам.
— Вова, сын мой,— тихо, словно боясь, что нас услышат, говорит она,— мне страшно за тебя, пусть хранит тебя бог, будь осторожен, мальчик! Если они тебя убьют — я не переживу.
— Не убьют!
— Дай бог, дай бог, но ты должен правильно попять свою маму. Я знаю, у тебя нет третьего пути. Или решиться на такой шаг, или идти вместе с бандитами. Твой прадед был кузнецом, дед — тоже, отец — лекальщиком, кто же может заставить тебя стать вором? Иди, дитя мое, Студенов не даст тебя в обиду.
Она горячо целует меня.
— Иди и возвращайся скорей.
За несколько минут я добежал до церкви. Матрос нетерпеливо ждет, покуривая папиросу.
— Почему ты один? — спрашивает он.
— Санька сегодня не может.
— Надо было захватить Точильщика.
Я свистнул.
— Точильщика? Проспал ты полжизни. Он уже давно не Точильщик. Теперь он у кулачья хлеб конфискует.
— Что? — удивился Матрос. — У кулачья?
— В деревне он, комсомол его послал.
— Так он же совсем молодой.
— А советская власть разве старая? — спросил я. — Советская власть еще безусая, и бойцы у нее такие же.
Матрос сокрушенно покачал головой:
— Видал! Побрезговал, значит, нашим делом. Ну и пусть копается в навозе, а у нас работа не пыльная.
И сразу перешел на другой, властный тон:
— Пошли. Твое дело сторона — гляди в оба, и все. Двор проходной. Вдруг лягавые со стороны Васильковской — два резких свистка, с противоположной стороны — затяжной свисток. Вот и все. Сиди и покуривай.— Он протянул распечатанную пачку «Дели».
Матрос ушел. Синяя темнота повисла над домами, фонарей еще не зажигали. В глубине двора, на отшибе, окруженный невысоким забором, стоял двухэтажный дом. Жилым был лишь второй этаж, первый занят под склад.
Неожиданно на втором этаже открылось окно, вспыхнул свет, и на улицу полилась бравурная музыка.
Каким путем Матрос и его шайка собираются проникнуть во второй этаж этого дома? Неужели там есть черный ход?