Тихая у меня квартирка. Его противоположность — голубой час, тишина предвечерия перед сумерками, а черный час — в промежутке между концом ночи и еще не наступившим утром. Голубой и черный часы параллельны друг другу, скейтборд, взмывающий вверх и разворачивающийся за мгновение до неподвижности. Он возвращается на другую сторону, вновь взмывает и почти останавливается, перед тем как снова перевернуться. А в промежутке — раскачивание, скорость, ритм, пульс, жизнь, день и ночь.
А в черный и голубой часы нечто прекращается, как «Фидбэк» у Нила Янга, который звучит все протяжнее и протяжнее и незаметно слабеет, до тех пор, пока не затихает окончательно и его не сменяет другая вещь. Голубой — час мечтателей. Лежишь один или с кем-то в постели или смотришь на небо и ни о чем не думаешь. Черный час пуст. Точно паришь в космосе, в великом Ничто, и, тихо вибрируя, к тебе приближается космический корабль.
Я вслушиваюсь в этот черный час. Мирская суета исчезла. Круто! Полный покой. Возможно, именно так чувствуют себя юные астронавты, когда третья ступень ракеты-носителя отделяется от капсулы. В тот момент, когда вдруг исчезает притяжение. Сначала удивляется туловище, затем мозг. Верха и низа больше не существует, эти понятия исчезли. Автомобили больше не проезжают — вот с чего начинается. Всю ночь они проносятся по большой трассе, и вдруг — их звуков уже нет, и я слышу нечто совсем иное.
Как-то на меня большое впечатление произвела одна мысль Станислава Лема: мгновение, то есть то, что мы называем настоящим, длится две секунды. Выходит, мертвая петля. Две секунды. Как вспышка или скользящий контакт. Жирное прикосновение. Чавканье покрышки об асфальт. На деле они накладываются друг на друга, сливаются в жирный, чавкающий контакт. Именно его я слышу сейчас, в черный час, после того, как затухает эхо музыки.
Игла встает на пластинку, и та скрежещет. Подожди, сейчас начнется: и вот на секунду из колонок вырывается призрачное эхо первой бороздки.
Каждый когда-нибудь должен усесться поудобнее, держа палец на секундомере своих часов. Как когда-то в школе, кто сумеет зафиксировать самый короткий промежуток времени, вплоть до сотых долей секунды. Только в этот раз каждый сам говорит себе «СЕЙЧАС», а затем должен внимательно вслушаться, как долго оно продлится. А потом появляется четкое ощущение: «ПОТОМ». Ощущение того, что СЕЙЧАС уже закончилось.
Но до этого момента проходит время, короткий промежуток настоящего, уплывающего прочь мгновение спустя. Напоминает мне затемнение экрана, некогда принятое в американских фильмах, если в кадре происходило нечто любопытное или страшное. На секунду экран становился черным, будто ты закрыл глаза. А потом фильм продолжается с того же места.
Фреон, охлаждающая жидкость, струится в мою комнату. Прохлада без проблеска света, черный нулевой час. Звуковая дорожка перед первой нотой. Всюду затянувшееся, черное спокойствие винила. Я лежу пластом, а деревянные половицы еще и скрипят, трещат себе, как замедленная секундная стрелка. Щелк. Потом опять длинная пауза. Я жду следующего щелчка, пока почти о нем не забываю. Деревянные половицы, думаю я. Им снится ветер, гуляющий среди ветвей.
Я выключил лампы. Слишком уж они громкие. Свет слишком уж громкий. Шум фотонов. За ним ничего не слышно. Остается только молочный свет, мерцающая темнота, потому что на самом-то деле даже темнота не бывает абсолютно тихой. Так мне кажется. Звуки и свет идут рука об руку. Или же сами звуки светятся, равно как и свет издает звуки. Я просто лежу без движения. Мне уже скучно, но я не двигаюсь и лежу, лежу.
Я думаю о том, чем мог бы сейчас заняться, но лежу. Я мог бы посмотреть позднюю трансляцию «На последнем дыхании», поставить кассету, поискать остатки какой-нибудь наркоты, хотя ничего и не осталось, потому что у меня нет на нее денег. Или лучше поискать деньги, потому что у меня кончились сигареты, но при этом я начинаю читать книги, в которых, возможно, спрятаны какие-нибудь деньги. Была у меня раньше привычка закладывать деньги между страницами. И хотя я давно уже этого не делаю, но книжки все равно перелистываю, ведь где-то там еще может лежать купюра. Старая.
А заодно я нахожу и совершенно другие вещи. Лаура вечно совала мне в карманы маленькие записки вроде: «Мой маленький матрос, я люблю тебя». Или вот: «Не сердись на меня, уж сегодня мы оторвемся и будем оба хорошо себя вести, о’кей?» А я на нее и не сердился вовсе. А теперь вот нахожу я эти бумажки и задумываюсь, почему я, собственно, их сохранил? Мне нравятся эти записочки, и теперь, у меня не осталось никого, кто совал бы мне в карманы записки. Эти маленькие, сложенные пополам листочки на время возвращают во мне ощущение влюбленности, и я размышляю, чем уж она была так плоха, эта Лаура. Довольно глупые мысли, особенно когда ты в доме один. Вот если встречу ее, тогда снова пойму чем. Тогда опять вернется то чувство. Чувство пустоты.