Леса я отсюда не вижу. Зато у меня есть музыка. Но чернота такая же черная, как и всегда, только она поменьше. Букашка. Да, наверное, это букашка, размышляю я. Лесобетонная букашка, автомоечно-гаражная букашка, которая каждый раз пялится на меня, когда я гляжу в ночь. Смерть — это черная букашка.
Не смотри на меня, смерть! Я бессмертен! Я вспоминаю о парне из «Мишеней», я хочу быть таким же, как он. Но как часто я глядел из окна на эту безутешную дыру в земле и как часто стоял перед ней, а за моей спиной пустовала улица, над которой время от времени раздавалось шипение демона!
Я всегда хотел иметь камеру или диктофон, на которые можно было бы записать все, что крутится у меня в голове, когда я смотрю на эту беспощадную смерть. Может, мне страшно? По-настоящему страшно. Такой маленький ручной приборчик с черной резиновой поверхностью. С удовольствием взглянул бы, что у меня там, в голове, когда я бездумно гляжу в темноту. А еще я бы с удовольствием послушал звуки в моей голове и звуки в головах других людей. Поменялся бы записями. На, послушай! Посмотрел бы, что творится в голове у Микро. Или у Фанни.
Записывал бы сны, мысли, было бы круто. Play. Мысли, которые роятся и движутся как ДНК, бурлящая плазма и свечение воспоминаний. Хорошо бы взять в видеопрокате такую кассетку. И еще шипение, и музыку, которая, впрочем, и без того всегда в голове. Появились бы хорошие музыкальные видео. Дальше, дальше, дальше хочу, развивайся же мир! Нельзя же быть таким дурацким черным пятном. Конец черной технике. Мыслефон из зеленой, желеобразной плазмы, заключенный в стеклянную оболочку, как те пирожные, как они там называются? Кондиторолы, или что-то вроде того. Можно поставить его на стол, и он будет светиться в темноте.
А работать будет на самых последних достижениях, разумеется, на лучшей нанотехнологии — органической. Подключиться, и думать только о том, что ты ищешь. Play. Я бы посмотрел на мысли Фанни и послушал ее звуки и, разумеется, звуки Микро в тот момент, когда он микширует новую запись. А взамен им запишу парочку хороших снов. Вот так. И возможно, еще подсмотрю что-нибудь у сестры или у Шона, но только потом, когда мне по-настоящему станет скучно.
— Нет, Шон, — говорю я и хлопаю его по плечу, — в твой мозг я загляну позднее! Или покатаюсь на лыжах по всему снегу, который там, внутри скопился, а потом, вечерком, разожгу костерок, чтобы твой сексцентр снова заработал.
Шон лишь на мгновение перестает качать головой в такт музыке.
— А я в твои мозги насру так, что ты ходить не сможешь.
Может, и неплохо, что он не может проникнуть в мой мозг. «Старая история, — думаю я. — Каждый за себя». И снова сажусь за стол рядом с ним.
— Знаешь, что сегодня было круче всего? — внезапно снова заводится он. — Стою я себе на перекрестке, и один придурок стреляет в меня из своего духового ружья. Сначала я слышу пару щелчков по вывеске рядом со мной, и я жду, потому что мне нужно перейти на другую сторону улицы, и вдруг что-то впивается мне в задницу, я удивляюсь, а рядом опять раздаются щелчки, я поворачиваюсь и вижу на балконе типа с ружьем. И думаю, вот блин, быть такого не может! Что этот псих делает там, наверху, и в ту же секунду он видит, что я его заметил, собирает себе преспокойно свое ружье и уходит. Ну, я не сдрейфил, поднялся наверх в эту новостройку и ищу дверь. Хотел гада по стене размазать. Вот нацистская рожа — стреляет в меня среди бела дня. А там сплошь металлические двери, и каждая с глазком. Все одинаковые. Знай я, где он живет, заставил бы его дуло этой штуки сосать. Твою мать, откуда мне знать, за какой дверью скрывается эта мразь? Видать, он каждый день так развлекается, и ни одна собака его не найдет. Вот гад, верно?
— В меня тут тоже один стрелял, — говорю я, — в метро.
Тут у Шона звонит телефон, он отворачивается и кричит:
— Да, чувак, чего?
И слушает свою маленькую пластмассовую игрушку, прикрывая рукой другое ухо. Тоже дебильная привычка, как мне кажется, отворачиваться с мобильником и орать в него. Как будто это что-то меняет.
Опустошенный, я опускаю голову на руки. И гляжу на старый, пустой мир, вижу стол и солонку, и пустые стаканы с оставшимся в них красным осадком. Мир неподвижен, приятен, стоит на месте и ждет меня. Мои глаза закрыты, замечаю я, оказывается, и не открыты вовсе. Замечаю по тяжести покоящихся на них век. А почему я тогда что-то вижу? Что я, собственно, вижу? Свет на столе, пару макаронин, вилки, вино. Вижу стол, за которым сижу.
Я снова открываю глаза и вижу все то же самое. Почти то же самое. По-другому. Другое освещение и контуры немного размыты. Разница и правда как между фотографией и реальностью. Ух ты, я что, могу теперь смотреть сквозь веки? Это как с моим собственным голосом, который я до того слышал внутри себя, только теперь у меня внутри есть фотография того, что я вижу? Я опять закрываю глаза. Но теперь передо мной темнота, и больше ничего не видно. Проклятие, зачем только я их открыл? Маленький параллельный мир, куда же ты делся?