— Знаю, я полная невежда! — рассмеялась Лора Тревельян. — Как и все женщины, о чем мужчины постоянно нам напоминают.
Она давала ему возможность свести все к шутке.
Однако немец ею не воспользовался. В отличие от других мужчин — веселых английских офицеров или молодых помещиков, наезжавших в город, чтобы найти невесту, — он вовсе не считал нужным смеяться. Или же ему не было смешно.
Лора Тревельян с сожалением посмотрела на его растрепанную и довольно жесткую на вид бороду, впрочем, приятного черного цвета.
— Я не всегда понимаю хорошо, — признался немец. — Не все.
Либо он устал, либо же сердился из-за какого-нибудь происшествия или фразы, либо ему просто не нравилась комната, столь немилосердная к чужакам — роскошно обставленная гостиная явно производила гнетущее впечатление, хотя хозяева вовсе к этому не стремились.
— Давно ли вы прибыли в колонию? — осведомилась Лора Тревельян ровным, бесстрастным голосом.
— Два года и четыре месяца, — ответил Фосс.
Она села, и он последовал ее примеру. Они приняли почти одинаковые позы, расположившись в креслах по обе стороны огромного окна. Так сказать, со всеми удобствами. Только вот костлявые колени мужчины чересчур натягивали ткань брюк. Девушка с задумчивым видом подметила, что внизу штанины обтрепались, будто он наступал на них при ходьбе.
— Я здесь уже так давно, — немного мечтательно проговорила она, — что даже не считаю годы. И уж конечно не месяцы.
— Разве вы родились не здесь, мисс Боннер? — спросил немец, понемногу осваиваясь.
— Тревельян, — поправила она. — Миссис Боннер — сестра моей матери.
— Вот как! — воскликнул он. — Племянница.
Разомкнув костлявые руки, он слегка расслабился, потому что племянница — тоже человек в какой-то степени посторонний.
— Мои отец и мать умерли. Родилась я в Англии. Сюда приехала, когда… — она покашляла, — когда была маленькой. Разумеется, кое-какие воспоминания у меня остались, но они совсем детские.
Слабость девушки помогла мужчине вновь обрести утраченную силу. Он уселся в кресле поудобнее.
В комнату с высоким потолком лился свет, доносились воркованье голубей и гул насекомых. Вернулась приземистая служанка с подносом, принесла вино и печенье. Шум снаружи и дыхание третьего человека несколько разряжали обстановку, рубиновая жидкость в графине перестала раскачиваться и замерла. Порядок восторжествовал.
Даже присутствие потрепанного незнакомца с впалыми щеками и тонкими костлявыми пальцами не могло разрушить ощущения полного спокойствия, столь типичного для многих домов в воскресное утро, когда вся семья находится в церкви. Покой этот — явление временное. Скоро сюда ворвутся голоса, может быть, слегка приглушенные. Девушка и сама распадалась на голоса своего прошлого. Вот тонкий, серый голос матери, который она никогда не могла связать с ее телом. «Уже отходит», — сказали голоса вроде тех, что закрывают крышку и устраивают будущее. Отходит, только вот куда? На лестнице холодно, ступени ведут вниз, вниз и сверкают от воска, пока дверь не открывается в утро, а ступени Кейт натерла пемзой. Бедная, бедная маленькая девочка! Ее жалеют, ее целуют чужие влажные губы. Часто ее обнимает Капитан в кителе, так крепко, что она почти становится с ним одним целым — это бьется его сердце или урчит его ужин? — и чередует приказы со сказками; все пахнет солью и мужчинами. Маленькая девочка проваливается в необъятное звездное небо, или в теплый грубый китель, или в сон. Качаются снасти, сияют звезды. Сон и явь, открытия и закрытия, солнца и луны, ничего не поделаешь. «Я твоя тетушка Эмми, и это твой новый дом, бедное дитя, в Новом Южном Уэльсе, надеюсь, ты будешь здесь счастлива, Лора, в этой комнате, мы выбрали шторы из ткани повоздушней, чтобы было светлее», — говорит из-под шляпки мелодичный голос, пахнущий приятным гвоздичным мылом. И на мгновение ей кажется, что постоянство достижимо…
— Прошу прощения, — проговорила Лора Тревельян, подавшись вперед и откручивая пробку графина с узким горлышком; раздался скрежет стекла или же с трудом произнесенных слов. — Я забыла предложить вам вина.
Гость протестующе поерзал в кресле, будто собирался отказаться от того, чего ему очень хочется, но сказал:
— Danke[1]. Нет. Пожалуй, немного налейте. Да, половинку.
Он подался вперед, взял полный до краев бокал и пролил каплю, чего мисс Тревельян, разумеется, не заметила.
Вдруг в горле у него защемило от портвейна и отчужденности — ему было свойственно предаваться меланхолии на пике наслаждения, и временами он нарочно создавал себе трудности, чтобы, преодолевая их, развлечься. И вот прошлое стало распухать искаженными пузырями, словно окна на складе, где старик-отец отдает распоряжения подручным работникам и клеркам, и сладкий запах светлых досок создает впечатление безопасности и добродетели. Нет ничего безопаснее городка с остроконечными крышами, из которого он готов вырваться при любой погоде, даже ночью, с трудом пробираясь через вересковую пустошь, почти бегом, выплевывая легкие, цепляясь за сучья приземистых, искореженных ветром деревьев, едва различимых при свете тонкого месяца, и мимо прочих ловушек, вроде неожиданно возникшей топи, по которой уныло чавкают его башмаки. Впрочем, во время учебного семестра у него была самая что ни на есть безупречная репутация, вполне достойная великого хирурга, которым он намеревался стать, пока внезапно не почувствовал отвращения к дрожащим людским телам. И тогда он понял, что лучше станет великим ботаником, и с головой ринулся в учебу. Особенно его восхищала кобровая лилия, которая поедает мух. С какой поразительной инстинктивной аккуратностью она избавляет мир от гнусных насекомых! Среди немногих друзей его одержимость стала поводом для шуток. Сперва это вызывало лишь досаду, потом он увидел и положительную сторону: порой непонимание окружающих играет на руку. Взять хотя бы книги, над которыми он корпел. Прерываясь, он сидел при свече в тишине своей скучной комнаты и грыз ногти. В этот час безмолвный белый мир казался плоским как носовой платок и почти таким же немудреным. Наконец он понял, что должен переступить через доверчивого старика-отца. Ради своей защиты ему пришлось стать жестоким. И мать его плакала возле очага, облицованного рельефными зелеными плитками со львами. Потом, когда ему удалось вырвать свободу у отчаянно сопротивлявшихся родителей, старики принялись подкладывать сыну маленькие свертки — не столько подарки, сколько упреки, и зеленые леса Германии уплывали вдаль, желтые равнины разворачивались перед ним, и он все недоумевал, какова цель и сущность его свободы. Что за аккуратные деревца росли вдоль дорог! Он все еще продолжал недоумевать, стоя на другом краю света, и сапоги его тонули все в том же бесплодном зернистом песке, по которому он бежал, покидая родной Хайде. Однако цель и сущность свободы ему так и не открылись. Поведение человека — череда стремительных рывков, направление которых, по всей видимости, предопределено.