— Не закрывай, — сказал ему Иван.
— Цыц, последыш! — ощерился «урка». — Что те надо?
— Деньги Клашкины отдай!
— Какие деньги?
— Я же сказал какие!
— Кыш отсюдова!
Тогда Иван поднял берданку и выстрелил в воздух. «Урка» упал на крылечко и начал было кричать, но Иван предупредил:
— Не ори, будешь орать — прикончу!
И вогнал в патронник новый патрон с жаканом. Пришлось «урке» переломиться.
— Сразу бы и объяснил, что за сдачей пришел, а то давай стрелять.
— Неси, — приказал Иван.
Вынес «урка» из магазина обманом взятые деньги, подал Ивану:
— Вот, восемь шестьдесят четыре — все в цельности.
После этого и заговорила деревня: «В самого Осота Ванька-то пошел! И перед чертом не схлыздит!»
Когда все мужики и парни ушли на войну, Иван еще в школе учился, в районном центре Мокроусове. А от Мокроусова до Тальников, где жили отец Ивана и бабушка Марья, тридцать верст с «гаком». «Гак» километров пять тоже будет. Хочешь пешком иди, хочешь с попутчиком добирайся. Автобусов в то время еще не было.
— У нас в семье служивых и так много: тебя, Ваня, дома оставят! — говаривала бабушка Марья. И плакала при таких разговорах: — Господи, была бы мамонька твоя родная жива, поглядела бы на тебя… И какой же ты у нас ладной да бойкой вышел, чистый дедушка Осот.
…Повестка пришла, когда уж школу закончил Иван. Косил тогда вместе с другими одногодками да увечными мужиками пшеницу. Хорошо тот день запомнил. В груди не стало хватать «кислорода», бросил литовку в сторону; лег на валок. Пшеница была не высокая, но чистая. Колосья полные, колотились друг о дружку, но не разбивались, и на землю зерна не падали, потому как еще в тридцать третьем году колхозный полевод Тихон Александрович завез в хозяйство какие-то семена новые. Тихона Александровича впоследствии посадили, а пшеница осталась.
Спал Иван на валке, а тут председатель колхоза, дядя Дема, приехал. Литовку Иванову ходком раздавил, коня чуть не порезал, разозлился:
— Спать тут собрались, что ли?
Дядя Дема постоянно покрикивал на всех, да и не кричать-то было нельзя: разболтается «шантрапа» — весь хлеб под снег упустишь. Но ему все-таки, видать, жалко было «шантрапу»: устали все, высохли на солнышке.
— Проспались? — уже более мягко спросил он.
— Нет.
— Я покажу тебе «нет»!
— Покажи, — это говорил Иван, и говорил он так оттого, что не боялся дяди Демы. Дядя Дема казался ему мужиком с небогатым умишком, не понимающим того, что понимает он, сам Иван.
На этот раз дядя Дема не рассердился на дерзкие Ивановы слова, а только улыбнулся:
— Напрасно обижаешь, Ванюшка! Вместе придется лямку тянуть. Вот повестки, тебе и мне!
И все замолчали. А потом тетка Арина, вязавшая снопы, сказала:
— Собирайся, бабка, поди, убивается!
Дядя Дема перестелил потник в крашеном ивовом пестерьке, взбил сено:
— Садись.
Повернулся к косарям и вязальщицам:
— Провожать-то завтра, к вечеру, — и окинул взглядом кулигу. — Два дня еще надо… Задержка получается с уборкой.
Но никто на эти слова ничего не ответил.
Они выехали из-за колка на большак и укатили к Тальникам, сверкавшим на солнышке белой церковной маковкой.
На другой день бабушка Марья напекла «подорожников», принесла поллитровку водки: она всем приносила по бутылке, когда провожала на фронт (закопаны были у ней где-то в подполье).
После небольшого застолья дядя Дема поднялся, сказал:
— Поехали!
Бабушка собрала со стола все, что осталось, сложила в мешок…
Так вот и уехал Иван Осот вместе со старшиной запаса дядей Демой на военную службу. Ничего особенного не было. Множество народу уходило в те дни на войну. Сильно плакала только бабушка, а еще сильнее Кланя Игнатова. То ли об отце плакала, то ли об Иване. Кто поймет!