— Где? — парень вздохнул. — Умер. Вот где.
— Как так умер? Недавно ходил.
— Так и умер. Лег на верстак и все… Хороший был человек… Смерти не боялся.
Парень собрал инструменты, поднялся.
— Далеко уезжаешь-то? — спросил Ивана.
— Не знаю.
— Я к тому, если что в дороге случится, ты сопровождающего спрашивай. Он поможет. Инструктаж был.
— Не будет у меня никакого сопровождающего. На кой он мне!
Но парень не сдавался:
— Не положено без него. Такой порядок.
— У него не будет, — сказала палатная сестра, появившаяся в дверях. — Жена приехала.
Нахмурился Иван:
— Холостой я, сестрица!
— Я тоже думала, что холостой, а ты оказывается… Все вы нынче такие, за семафор заехал и уже холостой… Иди встречай милушку, иди!
— Вы что-то путаете или смеетесь, честное слово!
— Стара я, чтобы над таким делом смеяться, а напутать ничего еще не напутала за всю войну.
Иван пихнул костыли под кровать, зашагал на выход. В вестибюле; опустив на паркет туго набитый рюкзак, стояла Кланя и плакала.
— Где ж это ты так долго, а я жду-жду тебя!
ФОТЬКИНА ЛЮБОВЬ
По северной дороге, от Вологды к Кирову, шел санитарный поезд. Уже несколько суток вез он подальше от фронта раненых солдат. И каждое утро солнышко, скользнув по потной лбине паровоза, заходило в окошки вагонов, окрашивало рябинники вдоль насыпи красным гарусом.
Механик-водитель самоходной пушки сержант Фотька Журавлев лежал на нижней продольной полке. Был он весь забинтован: руки, ноги, лицо. Только для глаз сердобольные сестры оставили смотровую щель да белесые бровки — два лохматых кустика — торчали из-под повязки.
Сознание к Фотьке приходило, кажется, по расписанию: час-полтора не видит, не слышит, а потом откроет глаза, боль свою почувствует и тихонечко попросит пить.
— Господи, чего же они с тобой сделали, проклятые! — вздыхала санитарка Зина.
Ни слов Зины, ни расписания, по которому жил, Фотька, конечно, не понимал. Он не знал даже, что его куда-то везут и что незнакомая санитарка Зина третьи сутки молится, чтобы он не умер.
На маленьком разъезде, у красивой речки Вятки, поезд загнали в тупик, и он простоял там всю ночь. Утром здоровенный старшина, заместитель начальника госпиталя по хозяйственной части, принимал носилки.
— Сначала, робятки, мы вас побаним, — окал старшина, — а потом на осмотр — и по палатам.
Почти три месяца пролежал Фотька в чем мать родила под специальной сушильной палаткой, оснащенной лечебными лампами. А потом стал подыматься. Крепенек оказался сержант. Тело его и дух были доброй русской выпечки. Зина смастерила ему из подушек подобие трона, и он восседал на нем.
Впервые Фотька увидел лицо соседа по палате украинца Семена Неешьсало. Раньше он видел только желтые Семеновы ступни да полусогнутую гипсовую руку, постоянно поднятую вверх, будто Семен денно и нощно за кого-то голосовал.
— Здравствуйте, товарищ старшина! — сказал Фотька.
— Со свиданьицем и со знакомством, — добродушно усмехнулся Неешьсало. — Дюже долго загорали вы под этим пологом. Не чаяли мы вас и живого увидеть.
— Нет. Жить я буду, — уверенно возразил Фотька, — только вот кожа, особо на ладонях, просвечивает — ни топор не возьмешь, ни молоток.
— Кожа нехай пока и просвечивает. Работать будешь — мозоли натрутся.
— Отчего это, товарищ старшина, фамилия у вас такая пошла — Неешьсало? — спросил Фотька. — Неужто предки ваши морговали таким вкусным продуктом?
Старшина нравился Фотьке. Рассудительный, не обидчивый. Зина писала за него письма на Украину с многочисленными поклонами теткам Ганнам, дядькам Тарасам, сношкам и зятевьям, а Фотька выспрашивал, кто они и неужто выжили под немецкими оккупантами.
А еще Фотька любовался Зиной, и она, кажется, это замечала. В дело, не в дело просил он ее поправлять подушки, а когда Зина склонялась на ним, ловил медвяный запах шелковистых волос, и сердце у него замирало. По утрам девушка первой появлялась в палате и всегда подходила сначала к Фотьке:
— Ну, как ты, родненький мой?
Он понимал, что Зина так говорит с каждым, но все равно был доволен.
А рябинники за окошком совсем посходили с ума. Горели под слабым ноябрьским солнышком невиданными красными гроздьями. Отражались в воде и в окнах почерневших от дождей домишек. Кисти рябины заполонили в палатах все кружки, стаканы и котелки. Ее приносили с собой сестры, нянечки и шефы.
Фотька целыми днями сидел в подушках, любовался рябинниками. Ходить ему, даже с костылями, пока не разрешали.