— Фотинька, сыночек, — шептала мать. — Заждалась я тебя, красное мое солнышко.
— Ничего, мама, ничего. Сейчас жить будем.
Начал Фотька с того, что пошел к председателю колхоза Спиридону Журавлеву (в деревне почитай все Журавлевы).
— Ты, дядя Спиридон, обязан мне как раненому фронтовику хлеба на первое время выделить, — потребовал твердо.
Но и ответ Спиридона был не менее твердым:
— Знаю все это. Но хлеба нет. Вон картошка мороженая есть, и все…
Спиридон взглянул на обгоревшие Фотькины руки и заговорил, будто оправдываясь перед ним:
— Я, Фотя, у бати твоего колхоз принимал, когда вернулся из госпиталя. Мы с ним большие друзья были… Ну, разве же я не помог бы…
И засек Фотька в глазах Спиридона смертельную усталость и отчаяние.
— Давай хотя бы картошки. Да на работу определяй, завтра же. Трактор-то какой есть?
Вечером привалила в гости Домна. В полушалке с красными цветами по черному полю, румяная.
— И с чего ты справная такая, Домнушка? — усмехнулся Фотька.
— С отрубей, да не хуже людей!
Домна размотала полушалок, сбросила шубу, крутанула жгутом черные волосы.
— Давайте приберу тут у вас да сварю чё-нибудь. Помрешь без бабы-то, солдат…
Поздно уже отужинали, вышли на кухню. Было тепло, пахло свежевымытым полом. Домна прильнула к Фотьке:
— Справная, говоришь? А я баню два раза в неделю топлю. Баней только себя и убиваю… После Прокопьевой похоронки, прости господи, тебя одного ждала… Заснет мать-то, приходи…
Домна будто обварила Фотьку своим шепотом. Закачался как хмельной, но опомнился:
— Другая у меня есть… Зина. Ты пойми.
— Где она, твоя Зинка-то? За морем? Дак чего же ты боишься?
Фотька молчал. А Домна надернула шубу, обернула вокруг шеи платок, засмеялась:
— Говорил бы уж правду! Нестроевым, значит, приехал, Фотя!
Она хлопнула дверью так, что заходили колодины, а шапка с темным следом звезды мягко упала с гвоздя и укатилась под умывальник.
— Господи! — застонала в горнице мать. — Чё она, сдурела, ли чё ли, эк пласнула дверями-то.
Фотька вошел в горницу, подвернул коптившую лампу, спросил:
— Керосин-то есть, мама?
— Осенью Спиридон выдал всем по фляжке.
— Я письма напишу служивым.
— Пиши, Фотя.
Мать повернулась к нему лицом. Смотрела на него, своего последнего. А он писал Зине:
«Приезжай скорей. Не могу больше без тебя. Ни хлебом-солью заесть, ни ключевой водой запить, ни во сне заспать тоску мою не в силах. Приезжай!»
Трактор достался ему самый что ни на есть изношенный.
— Первенец второй пятилетки, — смеялся эмтээсовский механик. — Ну, да лучше нету — все на войну ушло.
— Я понимаю, — ответил Фотька. — Ты зря-то не скалься.
Он латал машину старательно, серьезно. Назвал трактор человеческим именем — «Спиридон».
А вышло это само собой, после одного незабываемого вечера.
Сидели они с председателем, вспоминали фронтовую житуху.
— Я, Фотей, в морской пехоте служил, в Ленинграде. Во втором эшелоне стояли. Рядом старые казармы, детский дом для ребят, изувеченных войной. Сказать, что это были за детишки? Горе одно. У кого ручонки нету, у кого ножонки. Поглядишь, скачут, как зайчата, на костыликах, да так круто…
Мы всем взводом ходили к ним, в старые казармы. Кто с гитарой, кто с гармошкой… Самим туго было, но, как узнали, что ребятишек собираются эвакуировать, сэкономили две булки хлеба, принесли им… А наутро обнаружили нас фашисты с воздуха и посекли весь взвод… Мне осколок в ногу впился. Сознание я в тот раз не потерял. Выполз к детскому дому, на развалины, а они, дети-то, все пострелянные лежат, и на скамейке пайки хлеба нетронутые… Делили, наверное: один отвернется, а второй показывает на порцию: «Кому?»
Озверел я тогда, Фотя. Попадись фашист, зубами бы загрыз! Только не было никого вокруг. Мертвые детишки да матросики. И взял я, Фотя, этот хлеб со скамейки и пополз к своим… Пять суток полз… И этот хлеб ел, детский… Как думаешь, не в обиде они на меня, детишки?
— Да ты что, дядя Спиридон?
— Вот как вспомню этот хлеб…
Что Фотька мог сказать Спиридону? Чем утешить? Только имя трактору своему сразу же придумал. «Напашем мы с тобой, Спиря, земельки, насеем пшеницы, вырастим хлебушко. Булок напечем, пива наварим и всех твоих ребятишек помянем, чтобы не обижались».
Ремонтировал Фотька трактор и по домашности успевал работать. Наступит ночь, развесит по окошкам узорчатые занавески, а Фотька засветит керосинку и вечерует: то валенки подошьет, то сети починит, то вензеля к наличникам примется точить на самодельном станочке. А тут корову проведать надо, напоить ее к ночи, сечку запарить в теплой кадушке да картошкой мороженой сдобрить. Корова стельная. Приедет Зина, а в доме свежее парное молоко. Быстро поправится, не хуже Домны станет.