Идти я решил ко второму уроку, потому что первым была физкультура — не ключевой для моего возможного будущего предмет. Вместо тупого бегания за мячом я остался в тишине комнаты и, включив компьютер, рассматривал снимки Наташи. На нескольких она позировала мне, как бы ради прикола. Я пролистал на компьютере эти снимки. Была в них, как это говорят, энергетика. Не вообще энергетика, фиг знает что, а именно активизация для меня. Посмотришь на кадры, где Наташа улыбается, и вот уже болезнь затихла.
Наверное, если бы Наташа стала моей девушкой, я вообще бы ничем не болел. И никогда не расстраивался. Не было бы ни досад, ни обид, ничего… Только радость.
Я попытался представить, как это — постоянно радоваться. Но — не получилось. Что-то жало и мешало в груди. Естественно, сейчас оснований быть счастливым у меня не так уж много. Ну ничего, разберусь с неожиданно нарисовавшимся соперником, и всё будет гораздо лучше…
Пришёл я в школу немного более бодрым, чем проснулся. Вторым уроком была литература, которую вела пышная телом, носатая, чуть картавая учительница, которую вдобавок звали Анна Ивановна. В общем — ожившая гравюра императрицы Анны Иоанновны. От смеха можно лопнуть. Учительница что-то вдохновенно вещала, а я размышлял о том, как бы подгадить историку. Ну и рисовал, конечно. Сначала — расстрел итальянских патриотов-гарибальдийцев. Главный патриот — Виктор Валентинович уже лежал в луже крови, сраженный пулей реакционера меня. Сходство было весьма отдалённое, но я не успокоился. Дальше я нарисовал пленение итальянских солдат под Сталинградом, хотел было нарисовать Карбони, со слезами на глазах вымаливающего у меня, советского солдата, прощение, но тут на меня обратила внимание Анна Ивановна. Задала мне вопрос и втянула в длинную бессмысленную дискуссию.
Следующим уроком была история, ради которой я вообще пришёл в школу. Пока мы брели с первого этажа на третий, Наташа трепалась с Алиской о Викторе Валентиновиче. Не то что бы я специально подслушивал, но они так громко об этом говорили, что не услышать было невозможно.
— Вите нравится сиреневый цвет, — сообщала Алиска. — Я в журнале читала. Оказывается, мужчины в тридцать лет предпочитают сиреневый и тёмно-зелёный цвета. Потому что… — Алиска задумалась. — Ну, в общем, им нравится. Там так написано было.
— Давай спросим, — предложила Наташа, поправляя джинсовый пиджачок. Пиджачок был тёмно-бордовый и нравиться историку, по версии Зелениной, не мог.
— Давайте я спрошу, — предложил я ехидно.
— Фёдоров, — Наташа остановилась и тормознула меня, ухватив за рюкзак. — Только скажи Вите какую-нибудь гадость, и я тебя покалечу.
— Ты что, Титова, влюбилась? — уточнил я.
— Тебя это должно волновать? — сказала Наташа. — Правильно, не должно. Я предупредила!
Я промолчал, и Наташа, резко повернувшись, пошла в класс, а вместе с ней и Алиска, бросившая мне через плечо:
— И чего ты на него окрысился?
Да, нужно было действовать… Только как — я всё ещё не знал. К тому же вдруг почувствовал себя довольно мерзко — температура снова начала подниматься. Что ж, это в моём стиле, — чуть промочу ноги, замёрзну, так жди соплей, а то и ангины. Никакого иммунитета. Хилое городское дитя…
Я порылся в рюкзаке, достал носовой платок и затолкал в рукав свитера.
Улыбка на лице Виктора Валентиновича сегодня была ещё шире, чем вчера. Как будто он смертельно по нас соскучился — и наконец-то, вот радость, увидел! Сегодня мне предстояло лицезреть его аж два урока подряд — три часа истории у нашего класса скомпонованы в два дня. Плюс седьмым уроком — философия. Первый час обещанного факультатива. Оставалось надеяться, что я не захлебнусь за это время соплями и что меня не стошнит от радостного вида Карбони. Второго, пожалуй, избежать будет гораздо сложней…
Историк мелькал у доски в своём белоснежном свитере, улыбался и писал мелом нужные даты. Надо было задать вопрос по теме, неожиданный и сложный, чтобы он не смог ответить. Это я умею. За это меня ненавидели учителя старой школы и уже начинают недолюбливать здесь. Но как назло в голову ничего умного не лезло, а стоял там непрерывно нарастающий болезненный гул.
Я положил локти на парту, а голову — на них, и почти задремал.
— Вопросы у класса есть?