«Покажи», — потребовал он.
Я не знал, что делать. В общем, он не имел права требовать у меня показать ему свои таблетки. В общем, я мог отказаться и уйти. И больше не вернуться. Я чувствовал, что именно это и произойдёт, если я откажусь. Но что-то заставило меня достать пластинку таблеток и дать ему.
Он прочитал молча и вернул мне упаковку.
«Извини», — сказал он.
Я знаю, о чём он подумал. Моя женственная красота плюс мужские гормоны однозначно навели его на мысль, что я изменил пол. Что раньше я был женщиной. На самом деле я с сочувствием отношусь к гомосексуалистам. У меня был выбор, а у них — нет. Когда мужчина рождается женщиной или наоборот — это страшная психологическая травма, по-моему. Поэтому я сторонник перемены пола для гомосексуалистов. Правда, я не могу понять тех, кому доставляет удовольствие быть мужчиной и любить мужчину (или быть женщиной и любить женщину). Это уже — болезнь, а не случайная ошибка Творца.
В общем, он не изменил своего поведения по отношению ко мне. Предположив, что раньше я был женщиной, он остался так же немногословен и мастеровит.
По окончании первой съёмки он спросил меня, сколько я беру в час за позирование. Я назвал сумму. Он стал платить мне примерно на 15 % больше, что меня устраивало. В деньгах он явно не нуждался.
Он сказал, что не будет рассказывать, в чём состоит его замысел относительно меня. Он никогда не говорит моделям, для чего их снимает. Он просто просит изобразить то или иное чувство, какие-либо эмоции или движения.
Мы договорились, что я буду приходить к нему в понедельник, среду и пятницу в течение одного месяца. Он сказал, что сможет закончить работу как раз за это время. Платил он мне наличными, без всяких договоров, просто отдавал деньги и всё. Меня это тоже устраивало, потому что львиную долю моих доходов обыкновенно отнимали налоги.
Хотя он и скрывал итоговую цель съёмки, конечно, я догадывался об его замысле. Мы гуляли с ним по пристани. Я — в шортах и кроссовках, хотя было уже довольно холодно. Он заставлял меня бегать и снимал на бегу. Он снимал меня, когда я отжимался, когда я подтягивался на турнике, причём снимал безостановочно: на одно отжимание он умудрялся истратить по три-четыре плёнки. Мне казалось, что я уже знал секрет его будущей выставки. Её посетитель каким-то образом должен был двигаться по залам очень быстро: может быть, Фотограф планировал поставить там какой-нибудь конвейер. И фотографии на стенах должны были слиться в мультфильм, в киносеанс. Хотя это только моё предположение: я до сих пор не знаю, что задумал Фотограф.
А потом произошёл перелом. То, что привело к краху.
На третью неделю съёмок он сказал мне: «У меня открылась выставка в галерее Фридриха Киршнера».
Конечно, я изменил название галереи. Чтобы не создавать проблем для её владельца.
Я пошёл на ту выставку. Не мог же я пропустить выставку своего Фотографа.
Галерея Киршнера располагается на окраине. Это большое современное серое здание с квадратными окнами, в стиле социалистического кубизма. По меньшей мере, этот стиль у меня ассоциируется с советскими коробками-домами и с Казимиром Малевичем. Это личные ассоциации, не стоит воспринимать их как что-то серьёзное.
Постоянного интерьера в галерее нет. Как и в большей части современных художественных салонов, он меняется от экспозиции к экспозиции. Я зашёл в галерею, сдал куртку в гардероб и вошёл в первый зал. Он был серым, этот зал, абсолютно серым, как всё здание снаружи. И в зале не было фотографий. Точнее была — только одна.
Она была очень большой, она занимала всю противоположную от входа стену. Она не была чёрно-белой — скорее, серой, как стены зала, как всё здание, как теперь, ранней зимой, весь город. На ней была изображена девушка. Она стояла чуть сбоку, занимая не более четверти площади снимка. Она смотрела в объектив огромными чёрными глазами, в них сквозило какое-то недоуменное выражение, будто она была ошеломлена тем, что кто-то её снимает. У неё были пышные чёрные волосы, кудрявые, непокорно разлетающиеся во все стороны. У неё было длинноватое лицо, чуть непропорциональное, тонкие губы.
Она была прекрасна, чёрт побери. Я подумал тогда именно так: «Она прекрасна».
Почему-то чёрные кудрявые волосы и орлиные носы у меня всегда ассоциируются с евреями. Нет, не с расистской точки зрения: просто это предмет принадлежности к национальности. «Немецкий еврей», — это что-то страшное теперь; когда мы слышим это словосочетание, перед нами появляются картины измождённых тел, вырванных с мясом золотых коронок, толпы скелетов, бредущих в яму. И одновременно — толстые курчавые эмигранты, сидящие в своей Америке на мешках с перечёркнутой S-кой.