An-Nahar, 1963), «Век пены» («Сегерс», 1966), «Июнь и нечестивцы» («Сегерс», 1968), «Стихи для одной истории» («Сегерс», 1972), а потом в тексте, посвященном ей, Белано читает: «любит предаваться несбыточным мечтам», и еще: «у этой поэтессы приливы и отливы, ураганы, кораблекрушения», и еще: «раскаленный воздух», и еще: «дочь друза и француженки», и читает: «вышла замуж за православного», и еще: «Надя Туени (урожденная Надя Мохаммед Али Хамаде)», и читает: «Тидимир Христианка, Сабба Мусульманка, Дахун Иудейка, Сиун Друзка», а потом он уже больше не читает и поднимает глаза от книги, потому что ему послышался какой-то звук, крик кондора или ауры, однако он знает, что здесь не водится никаких аур, хотя это со временем, с тем временем, которое даже нет нужды измерять годами, а только часами и минутами, можно уладить, то, что ты знаешь, ты перестаешь знать, все очень просто, просто жуть пробирает, даже мексиканская аура может появиться в этой чертовой деревне, думает Белано со слезами на глазах, но слезы эти вызваны не криками аур, а физической правдоподобностью образа Нади Туени, которая смотрит на него со страницы книги, и ее застывшая улыбка словно бы разворачивается, как стекло в пейзаже, окружающем Белано, который и сам – стеклянный, и тут ему кажется, будто он слышит слова, те же самые слова, что только что прочел и теперь больше прочесть не может, потому что плачет, «раскаленный воздух», «любит предаваться несбыточным мечтам», и историю друзских женщин, иудеек, мусульманок и христианок, из которой возникает Надя со своими тридцатью восемью годами (тот же возраст, что у Клод де Бюрин) и волосами как у арабской принцессы, непорочная, очень спокойная, как случайная муза некоторых поэтов или как муза временная, она говорит: не тревожься, или говорит: тревожься, но не слишком, она не изъясняется сухими и точными словами, она скорее нашептывает, она корчит милые гримасы, прежде чем растаять, и тогда Белано начинает думать о возрасте настоящей Нади Туени, думает о 1996 годе и соображает, что сейчас ей шестьдесят один, и он перестает плакать, «раскаленный воздух» снова осушил его слезы, и он опять начинает перелистывать страницы, возвращается к фотографиям поэтов, пишущих на французском, и делает это с упорством, достойным лучшего применения, он, как огромная птица, кидается к лицу Чикайи У Там’Си, который родился в Мпили в 1931 году, к лицу Маталы Мукади, который родился в Луизе в 1942-м, к лицу Самюэля Мартина Эно Белинги, который родился в Эболове в 1935-м, к лицу Элолонге Эпаньи Иондо, который родился в Дуале в 1930-м, и еще ко многим и многим лицам, лицам поэтов, пишущих по-французски, фотогеничных и нет, к лицу Мишеля Ван Шенделя, который родился в Аньере в 1929-м, к лицу Рауля Дюге (которого он читал), который родился в Квебеке в 1939-м, к лицу Сюзанны Паради, которая родилась в Бомоне в 1936-м, к лицу Даниэля Бига (которого он читал), который родился в Сен-Сильвестре в 1940-м, к лицу Дениз Жале, которая родилась в Сен-Назере в 1932-м, она почти такая же красивая, как Надя, думает Белано, дрожа всем телом, в то время как день тащит деревню за собой к западу и ауры начали появляться на низких деревьях, только вот Дениз – блондинка, а Надя – брюнетка, но обе очень красивые, одной шестьдесят один, другой шестьдесят четыре, остается надеяться, что обе живы, думает Белано, и взгляд его теперь устремлен к линии горизонта, где в шатком равновесии зависли птицы, вороны, или грифы, или ауры, и тут Белано вспоминает стихотворение Грегори Корсо, в котором злосчастный американский поэт говорит о своей единственной любви, египтянке, умершей две с половиной тысячи лет назад, и Белано вспоминает лицо мальчика с улицы Корсо и египетскую статуэтку, виденную много лет назад на этикетке спичечного коробка, девушка выходит из бань, или из реки, или из бассейна, а поэт-битник (восторженный и злосчастный Корсо) созерцает ее с другого берега времени, и египетская девушка с длинными ногами чувствует, что на нее смотрят, вот и все, флирт между египтянкой и Корсо продолжается недолго – как вздох в просторах времени, но ведь и время, и его далекое превосходство могут оказаться лишь вздохом, думает Белано, разглядывая птиц, рассевшихся по веткам, силуэты, вычерченные на линии горизонта, – электрокардиограмму, которая дергается и разворачивает крылья в ожидании смерти, моей смерти, думает Белано, а потом надолго закрывает глаза, словно размышляя о чем-то или плача с закрытыми глазами, и когда он снова их открывает, снова видит воронов, видит электроэнцефалограмму, дрожащую на линии африканского горизонта, и Белано захлопывает книгу и встает, не выпуская книги из рук, он благодарен ей, он пускается в путь – на запад, к побережью, с книгой про франкоязычных поэтов под мышкой, он благодарен ей, и мысли его бегут быстрее, чем шаги по сельве и пустыне Либерии, как в пору, когда он был подростком в Мехико, и очень скоро он оставляет деревню позади.