Впрочем, когда я подошел, она живо откликнулась: пойдем? И мы вернулись домой.
Людям, которые работают ежедневно, без выходных и отпусков, потому что за долгие годы привыкли так жить, за безделье полагается приз. Мы с женой наградили себя поздним праздничным обедом: она сделала два салата, извлечены были из загашника дефицитные консервы, и жестом манипулятора жена достала откуда-то из своих тайников баночку красной икры — побаловать меня, сама она к икре относилась равнодушно. На второе была тушеная утка с капустой — наше семейное фирменное блюдо, а я поставил на стол коньяк и принес из машины давно припасенную, тбилисскую еще бутылку Мукузани — мой сюрприз жене.
На десерт — раскинули картишки, между делом перемывая косточки знакомым, которых тоже не раз приходилось заставать за тайными занятиями, вроде нашего семейного дурачка: моего приятеля-сценариста, меломана, водящего дружбу со Шнитке, — за слушаньем Тухманова; актрису, избравшую жизненным стилем вамп, — за вязанием; а одну полоумную поэтессу, подписывающую письма и даже открытки ко мне не иначе как сестра твоя во Христе, — за просмортром детективных телесериалов. Мы прихлебывали коньяк, и по многим и многим признакам я начал замечать, что жена моя явственно напивается. У нее было завидное качество: алкоголь оказывал на нее действие в прямой зависимости от ее намерений. Она могла оглушить пол-литра водки и быть, что называется, ни в одном глазу; но могла и скапуститься от одной-двух рюмок. По всем приметам ссориться она со мной не намеревалась, ее заигравшие хмельные глаза не предвещали объяснений со слезами, но и ее плана, в котором она и сама могла не отдавать еще себе отчета, угадать я не мог. Ясно было лишь, что виной всему шторм, поскольку, отбивая трефы пиками, она прикрывала глаза и то и дело прислушивалась, и неясная какая-то улыбка появлялась у нее на губах.
В бутылке было еще на треть, как жена вдруг смешала карты, воскликнув:
— Как это глупо!
Я не мог не согласиться, что действительно играть в дурака — не самое умное занятие.
— Глупо сидеть вот так, взаперти, взаперти! — прокричала она, кружась по комнате. — Я иду к морю, а ты — как хочешь!
Разумеется, и думать было нечего отпустить ее одну. Я влез в ботинки, тоже натянул плащ.
На сей раз мы свернули к пристани. Дойдя до билетной будки, моя жена остановилась и стала тщательно изучать расписание, причем капли дождя ползли по ее покрывшимся красными пятнами щекам. Изучать расписание катеров под дождем, когда ты не собираешься никуда плыть, а сами катера стоят на приколе, глупейшее занятие, о чем я ей и поведал. Она не отвечала, и я тоже, как дурак, уставился в расписание. И сразу же понял, что это с ее стороны был лишь маневр.
Выпустив на мгновение ее руку, я вдруг ощутил, что она буквально отпорхнула от меня и — крупными шагами почти побежала по пирсу, устремившись в тот конец его, где волны с грохотом разбивались о волнорез. Я и опомниться не успел, как увидел ее фигуру уже на фоне застывшей в прыжке огромной волны, косматой и зловещей. Я побежал за ней. Но она, вдруг раскинув руки, что-то крикнула в лицо, так сказать, стихии и застыла в жреческой позе, будто декламировала Бальмонта. Я подбежал, схватил ее за плечо, но она увернулась с той ловкостью и неуклюжестью одновременно, что проявляют подчас пьяные, обуянные своей идеей. Отпрыгнув от меня, она снова раскинула руки и птицей закружилась по мокрому бетону, стремясь все дальше, к краю пирса, к ревущей и беснующейся воде.
— Нептун тебе в помощь! — разобрал я ее торжествующий клич. (Отчего же Нептун, Господи!)
И в этот момент я на какую-то долю секунды понял (и вспоминаю об этом со страшным стыдом), что она — сумасшедшая. Это было дикое, ужасное чувство. Мне удалось схватить ее за рукав. Я резко дернул ее к себе, и она повалилась в мои объятия. При этом она картинно откинулась на мое плечо и спросила с блаженной бессмысленной улыбкой, томно прикрыв глаза:
— А помнишь, я была птицей?
— Помню, помню, — пробормотал я, леденея от страха, и потащил ее на берег.
— Я была птицей, но сначала — рыбой, — толковала она мне весьма убедительно.
И я, проклиная себя за этот поход, а пуще — за свою нечаянную позорную мысль, говорил себе, что она всего-навсего выпила лишнего, что у всех у нас, ведущих разбросанный образ жизни и занимающихся художествами, просто разболтаны нервы, что все мы — своего рода цыгане психической деятельности, отвыкшие от жесткой внутренней дисциплины, но вовсе не больные, нет, не больные…