Погода меж тем портилась. Мы дня два носа из дома не казали: расписывали пулю, слушали Би-би-си, пикировались с помощью цитат. На третий день к вечеру с той стороны озера задул сильный ветер, поднялась приличная для нашего неглубокого озера волна, окрестности наполнились шумом древесных крон, и вдруг — будто что-то треснуло в стороне Содомихи, разошлось на небе по швам, и хлынул сплошным потоком густой дождь, гул и плеск которого разрезали по временам сухие разряды молнии, а с краю неба врывался и катился за горизонт тяжело рокочущий гром. Мы сбились в кучу, друзья и жены, ибо наш домишко принялся содрогаться, и затрещали ветхие оконные рамы (наш умник и раньше острил, что и забрались-то мы вместе в деревенскую избу, коллективно изживая травму рождения, утишая незаживающую память о потерянном внутриутробном рае, ибо, как ни крути, наши кооперативные московские квартиры меньше похожи на материнское чрево, чем этот бревенчатый склеп), думать не думая, конечно, что происходит в это время на другой стороне.
Рыжий, следует сказать, пил эти непогожие дни, будучи свободен от рыбалки, много больше обычного, но лишь когда хлынул дождь — засомневался, достаточно ли глубоко вытянул в последний раз на берег свою лодку (сомнения, кстати, небезосновательные, расходившиеся волны так и норовили в непогоду утянуть с берега все плохо лежащие предметы). И пошел проверять. Оказавшись у озера, он услыхал как бы далекий знакомый звон, стал прислушиваться — громко плескал дождь, шумели волны, барабанили большие капли по мигом задеревеневшему капюшону брезентового дождевика.
Он вошел в воду по колено — сколько позволили сапоги, толкнул катер с кормы, заметив, что вода уже стала прибывать, хоть дождь лил пока еще не больше часа, и хотел было оттащить подальше к кустам самодельный якорь, как вспыхнула белым светом молния, ударила за озером в темную ночь, на миг осветив черную воду; Рыжий обернулся и увидел мерцающие под колеблющейся поверхностью золоченые кресты.
Все погасло, но какое-то смутное свечение еще дрожало в глубине, потом молния сверкнула снова, протянулась по небу сверху вниз раскаленной дрожащей нитью. Рыжий видел теперь не только кресты, но и сами блестящие купола потаенного городка. Он бросился через сад — к избе.
У крыльца маячили несколько фигур, кажется — голос Гитлера слышался сквозь шум непогоды, но Рыжий торопился, спотыкался, скользил в лужах, ворвался в дом, дрожащими руками шарил спички и зажигал свечу. Потом схватился было за поляроид, швырнул его на кровать, отыскал камеру, отвинтил один объектив, насадил другой, бросился вон из дома, через сад, к озеру, ни на кого не оглядываясь.
На берегу он помедлил — молния медлила тоже, оттолкнул в темноте катер в воду, округа осветилась, все было на месте: озеро, мигом будто вывернувши нутро, показывало ему чудесный град, полный купольных храмов с золотыми крестами. Он прыгнул в лодку, заводной ремень мотора скользил в руках, мотор чихал и не заводился, он бросил его, налег на весла, ощупывая камеру на груди, — и быстро скрылся во мгле. Больше его никто не видел…
К гибели Рыжего, к нашему удивлению (именно мы нашли его катер через день, прибитый волной к прибрежным кустам на нашем берегу, и отвели в Содомиху), деревня отнеслась как к должному, даже не равнодушно, но удовлетворенно, будто Рыжий выполнил некое данное ей обещание. Нас заверили, что уже послали кого-то там в совхоз, где есть телефон и власть, там, мол, разберутся, дом же они пока заперли — целее вещи будут.