— Он? — спросила капитанша, и ее заместитель, ставший рядом с ней совершенной козявкой, крутнул ножкой, согнул в локте правый кожаный рукав и поклонился. — Хорошо. Ну, ты ему… там… объясни, — произнесла она хрипло и компенсировала фотографу обращение к нему в третьем лице гримасой, которая могла сойти за кислую улыбку, — объясни, что мы хотим… и без этого… чтоб в русле нашего направления.
Ее огромный черный глаз уплыл с лица фотографа, аудиенция была закончена, оба оказались за дверью. И тут же помощник поволок фотографа прочь, сквозь эти шикарные апартаменты, вцепившись в рукав. Объясня-ять не у-ужно… сам понима-аешь… естифаль в Етро-ойте… пъиду-умае-ешь… — говорил он, и они очутились на донельзя запачканной, забросанной окурками и заплеванной лестнице, похожей на пожарную. Об-атно О-огу айде-ешь, — обронил заместитель, вильнул попкою и упорхнул на кожаных крылышках своего пиджачка. Фотограф остался один, как выбираться — он понятия не имел, но это еще было полбеды: он спохватился, что кофр с камерой остался перед дверью в кабинет главной пиратши. Предстояло искать путь назад.
Но вместо того, чтобы стоять на месте, дождаться, пока не явится кто-нибудь и не выведет его, фотограф (не надо бы было ему любопытствовать) пошел по лестнице вверх, шел долго, пока не превратились ступени из каменных в деревянные и скрипучие, перила не стали шаткими, а над головой не заголубело открытое небо. Приблизившись, фотограф убедился, однако, что небо намалевано синей краской на фанере, нарисована и парочка кудрявых облачков, а хода дальше нет. Он стал спускаться, но на прежнюю площадку не попал, а оказался в бетонном подвале с горячими трубами, по стенам которого сочилась холодная вода. На его счастье, здесь был служебный телефон. Едва он снял трубку — ему ответили, но он не успел ничего толком узнать: как только на том конце услышали слово «главный», его резко оборвали. «Ее нет, улетела в Турцию для постановки „Валентина и Катерины“». И телефон отключился. Тут в глубине бункера мелькнула тонконогая фигура в кожаном пиджаке, подозрительно скособоченная на сторону, как если бы она несла что-то тяжелое на плече, шмыгнула в темноте и пропала; фотограф устремился за ней.
Клеть грузового лифта дожидалась его. Едва фотограф погрузился, как лифт поплыл вверх, но вскоре остановился. Это, должно быть, был склад реквизита, потому что фотограф тут же столкнулся с деревянной лошадью с ногами; рядом на специальной подставке дремала голова Цербера; высилась бутафорская скала, не иначе как закрывающая адову пасть; валялись вперемешку малиновые перчатки, балетные пачки, восковые раскрашенные райские яблоки, папская митра, лавровое дерево, золотое руно, четыре шляпы испанских донов, три апельсина, покрытых натуральной плесенью, опутанная паутиной, словно водорослями, ветряная мельница и костюм, похоже, привидения, весь заляпанный жирными пятнами. Все было в виде весьма плачевном. Продравшись сквозь этот хлам, оставшийся, по-видимому, от тех времен, когда театр не обрел еще нынешнего направления, плутая и тыкаясь, фотограф застыл на месте, удивленный представшим ему зрелищем. В большом чемодане с надписью на нем «герой» лежал не то накрашенный актер, не то ярко размалеванный манекен в пиджаке и галстуке и со значком Союза журналистов на лацкане — этакий умрун из народной покойничьей игры; крышка чемодана была откинута, на мертвеца падали сверху, мотаясь, многоцветные легкие листья; тут же, опершись на сложенный модный зонтик, сидела немолодая женщина в широком плаще и бормотала негромко слова цыганской песенки (и фотографу представилось, что ему знакомы и ее голос, и, быть может, ее лицо); поодаль стояла маскированная группа (юноши одеты старухами, девушки стариками, у одной из-под кителя торчала прицепленная на резинке красная морковка, непристойно покачивающаяся), все грустно махали носовыми платочками, провожая не то покойника, не то саму женщину в дальнюю страну. На всякий случай фотограф поискал глазами где-нибудь поблизости свой кофр с фотокамерой — нет, его нигде не было видно.