начать войну, а мы не хотим никто, и погибаем от его веролом-
ства. Что делать?» Лорелея взяла свою расчёску, поскребла в
волосах и говорит: «Так продлится до конца июля, пока солнце
значительно яркое. Потом, в августе, сопротивление ваше бу-
дет не таким крепким, и кое-кто согласится пойти на войну, а
кто-то погибнет от Гитлера. Но и тот, кто попадёт на
фронт, всё равно погибнет. Вам бы в августе отправить его в
гости куда или в отпуск, лучше в Арктику, он там поостынет,
глядишь, и вернётся другим человеком. Проживёте август-
сентябрь — дальше будет лучше. Начнутся другие заботы, сля-
коть эта, октоберфест. В октябре пусть он ко мне придёт, я
вихры его расчешу, ум-то и прибавится. И войны не будет».
Приходит солдат к Гитлеру, рассказывает: «Лорелея ве-
лела тебе ехать в Арктику. Говорит, что там есть какая-то
параллель мудрости, надо встать на неё, и всё поймёшь в тот
же миг». Ладно. Гитлер перестал убивать солдат, начал соби-
рать корабли, готовить снасти. Как раз к августу управился.
Сел на белый корабль, отправился в море, и того солдата, Фри-
ца, с собой забрал — пригодится. Он не хотел с Гитлером на од-
ном судне по морю идти, к тому же, боялся воды, но — служба. .
Много раз представлялся Фрицу случай утопить Гитлера,
столкнуть с корабля, да и всё. «Что мне стоит, — рассуждал он
временами, — душу свою сгубить, зато народ от войны спа-
сти?» Но никак не мог — надеялся на мудрость рейнской деви-
цы, рука не поднималась.
И вот попали они в Арктику. Кругом холодно, а они в своей
военной форме. Другой бы на месте Гитлера развернул свои ог-
лобли да и домой, домой.. Но он упорный — ищет свою мудрую
параллель. А в Арктике параллелей всего ничего. Ну, одна-две-
три — и всё! Ходили они с Фрицем по льду, ходили, переклика-
лись. «Эй! — позовёт Гитлер.— Не видно ли той параллели?» —
«Никак нет, — ответит ему солдат (он к тому времени уже
научился отвечать по-военному), — не видно». — «Ну-ну», —
пробормочет Гитлер тихонько, и дальше ищет идёт. И вот од-
нажды Фрица как будто стукнуло что — по голове, и в глаза
ударило. Сначала думал — солнечный льдяной удар, который
зрения лишает. Перед глазами всё белое, главнокомандующего
не видно, океана за ним не видно. Постоял так с минуту, ничего
не видит. «Эй! — закричал не по-уставному, — э-эй! Где я?»
Гитлер к нему подбежал, волнуется, спрашивает: «Что такое?
Доложить обстановку!» От этих слов как будто белая пелена с
глаз Фрица спала, зато красная настала. «Докладываю! — кри-
чит он, — обстановку! Стою на параллели мудрости и охраняю
её по причине прямого подчинения ей же, то есть, мудрости!
Она ничего не говорит, но показывает!» Гитлер так и засто-
нал: это он должен был встать на мудрую параллель и подчи-
ниться ей! Стал он дёргать солдата за рукав и спрашивать:
«Что она показывает, что? Доложи обстановку!» — «Вижу
красное, — начал Фриц, — это твоя война. Нету ей ни продыху
ни вдоху. Не знает она ни жалости, одно лишь страдание. Нет в
ней места ни радости, ни женщинам, ни капусте квашеной. Ни
лету, ни морю, ни рейнским берегам. Ни детям, ни старикам, ни
велоспорту. Ни кино, ни танцам, ни опере. И пива там тоже
нет! — и повернул грозные глаза к Гитлеру, — и всё это из-за
тебя! Из-за твоей войны. Чтобы тебя кошки подрали!»
«А ну, молчать!» — заорал Гитлер. «Нет! — заорал ещё
громче и страшнее Фриц, — пусть дерут! Всё равно моя прав-
да!»
Разозлился Гитлер и убил Фрица. Сел на корабль, поехал
домой. Пока добирался, сто дум передумал, сто мыслей пере-
брал. Сначала выходило так, что война нужна, а потом он
вспоминал всё, что сказал ему напоследок Фриц, и тогда полу-
чалось, что это очень плохо. Что делать?
Домой Гитлер прибыл тёмной октябрьской ночью. Лёг
спать в одежде, думал начать утром войну. Вызвать всех сол-
дат и заставить их идти на фронт. Пусть пешком добирают-
ся, топчут ноги. Но на следующий день по всей стране начался
октоберфест с песнями, танцами и пивом. На время он забыл о
своих планах. Потом выпал снег, и надо было разгребать до-
рожки. Потом снег растаял, и на дорожки пришлось посыпать
гравий, а на грядки садить цветы. Как-то забылась эта мысль о
войне. Так её и не было.
Так Фриц всех спас.
13. Самое тяжёлое — вставать. Хотя, нет, это не самое тяжё-
лое, потому что холодно, и хочется встать и пройтись. Легко
слушать ночью птицу дергача, пусть себе кричит, мы с братца-
ми так устали, заснём всё равно. Легко варить обед, пусть будут
супы, без второго, так быстрее — и ещё легче. Просто и легко
сидеть у костра, разговаривать обо всём, о мире, а ещё о войне,
а потом идти спать. Легко дышать, смотреть в разные стороны,
хоть на запад, хоть на восток, хоть куда — война уже кончи-
лась, не жди ниоткуда врага. Легко нам жить.
14. Всё-таки и на берёзы надо смотреть, не всё же на кости
братиков. Каждый день одно и то же: копать и копать, думать,
что когда-нибудь тоже умрёшь, попадёшь в другие пределы,
класть останки в мешки из-под сахара, в сахарные мешки. Ви-
деть на тропинке человека, всегда одного и того же — утром он
идёт за клюквой, а вечером — к себе в деревню, за спиной у не-
го рюкзак, в рюкзаке ягоды. Сейчас он отнесёт их домой, потом
продаст в магазин, а может быть, отвезёт на рынок, хотя проще
всего было бы сдать заготовителям, они сделают настойку или
что-то ещё. Как-то мы пошли по болоту, по настоящему болоту,
где мох — как облака, идёшь по нему, лишь бы пройти и не
оступиться, а то упадёшь, пропадёшь, всё. Один братовей как-
то смотрел и видел, как аист ходит по мокрому, не по такому
болоту, но всё же мокрому. Он смотрел, и вдруг говорит: мне бы
такие ноги. И мы шли по болоту и думали — нам бы такие ноги.
Мы бы смелее шагали.
Попробовали клюкву — а она весной пьяная. Сладкая, не
то что осенью, может быть, и не пьяная, но голову уносит. Мы
копали-копали, не поднимали голову почти, только посмотреть
на берёзы, и ходили всё же по твёрдому, по земле, ели тушёнку.