Выбрать главу

Это не было возвращением к жизни — жизнь и так шла себе стороной.

Скорее, это было слепое подражание. Обезьяничание. Попытка поймать то Алькино ощущение, зафиксированное кадром, разделить на двоих, почувствовать саму Альку — чай, горячий.

Ф-фух, как такое пьют?

Алька улыбалась с фотографии: так и пьют, Вадимка. Осторожно.

Кипяток обжег губы с внутренней стороны и вызвал бурление в животе. Он вдруг осознал, что голоден.

Я поем, Алька? — спросил он фотографию и не дождался ответа.

В холодильнике было пусто. Алька в последние дни постилась, а Вадим, несмотря на всю свою скопидомную сущность, питаться предпочитал в кафе.

Ну а йогурт…

Эх, Белый-Йогурт-Красная-Крышка. Пусть остается пластиковым памятником. Он будет дожидаться хозяйку…

Было жутко непривычно впихивать руки в рукава куртки, застегиваться, засовывать голые, обезносоченные ступни в ботинки. Его вдруг вообще взяла оторопь: а время-то какое у нас на дворе? Весна? Лето? Зима?

Не вспомнилось.

Темнота в голове. Ничего. Алька.

Он пробрел к кухонному окну — в окне был вечер. Неглубокая синяя тьма. Черный козырек подъезда. Ветки какие-то. Это что-то вымахало, что ли? Рябина? Осина? Дуб? Сам ты дуб! Липа?

А снега, похоже, не было. Не зима у нас.

Осень? Да, осень, конец лета, сентябрь, листья, еще тепло. Сентябрь…

Он застыл с этой мыслью, с этим жутким месяцем в голове и стоял, пока с той стороны стекла не вспыхнул фонарный свет.

Ах, да…

Вадим спускался по бетонным ступеням, шаркая и ведя ладонью по стене. След побелки пачкал ее ребро. Непонятные граффити тянулись вместе с ним вниз, какие-то "KORN", какие-то "4ever", другие влепленные друг в дружку буквы.

Художники, подумалось ему. Курица лапой. Сами-то разбирают?

Пискнула кнопочка под пальцем, подъездная дверь щелкнула и открылась, вечер дохнул теплой смесью запахов — земли и урны, и цветника, устроенного на огороженном пятачке под окнами.

На детской площадке, освещаемые экранами мобильников, покачивались долговязые фигуры, еще одна, оседлав перекладину качели, отсвечивала катафотами, нашитыми на рукава. Звякало бутылочное стекло. Шелестел какой-то тарабарский, с прихихикиваниями язык.

Странные люди.

Вадим поддернул рукава куртки и зашагал в прореху между домами к стеклянному кубику супермаркета, залитому гнойным желтым светом.

"Кубышка".

Улица пофыркивала автомобилями, автобус, подкатив к обочине, высадил двух женщин — сумки, сапоги, пуховики, серый и синий.

— Деньги, Людочка, у всех только деньги на уме…

— И не говори…

Женщины прошли, оставляя тающие мокрые следы от лужи на остановке. Автобус порулил на конечную. За стеклом мелькнуло одинокое в салонной пустоте лицо.

Так вот везут тебя куда-то, может быть даже вопреки твоему желанию, или просто потому, что тебе уже все равно, бесконечный мигающий желтый летит навстречу, "осторожно", темнота клубится по сторонам, накрывая улицы, затылок водителя, будто приколоченный к пустоте, недвижим, скрип "гармошки", шипение шин на поворотах, мутный пластик остановки, почти дома…

А там тебя никто не ждет.

Холодно. Вадим засунул руки в карманы. От собственных мыслей холодно.

Алька, милая…

"Кубышка" пугала. Фермами высоких потолков, цветным космическим безлюдьем и рядком пустых касс.

Он бродил между полок и стеллажей как призрак, не слыша собственных шагов.

Сыры, колбасы, яйца. Купить яиц? Придти и поджарить? Или омлет? Тогда нужно молоко. И соль. Есть у него соль?

Он вдруг вспомнил про деньги. Ведь не выпустят…

Бумажка лихорадочно нащупалась в кармане и, извлеченная, оказалась дежурной тысячей. Тысяча — это много или мало? Хватит ли?

И для чего?

Мигнул свет. Усталая женщина на кассе выбила чек, потом отсчитала сдачу, спросив то ли десять рублей, то ли пятьдесят. Вадим смотрел, не понимая.

Вздох — и купюры стиснуты в кулаке.

Двери распахнулись и сомкнулись за спиной. Мокрый асфальт, ощущение зябкого тумана в голове, темнота, местами побежденная электричеством, и силуэты машин на магазинной парковке.

Домой? Домой. Он же купил? Купил.

Пакет с покупками был подозрительно легок. Заглянув в него, Вадим обнаружил в тесных полиэтиленовых складках банку тушенки и шоколадный батончик.

Странно, подумалось ему. Яица же хотел…

Но возвращаться не стал. Можно же опять что-то не то… От пятен света, попадающихся на пути, болели глаза.

В подъезде он долго вспоминал номер своей квартиры. Затем — хотя бы этаж. Помогла мышечная память — рука сама пошла вдоль жестяных коробов почтовых ящиков и остановилась на облупившемся двадцать втором.