Сначала долго поднимался, завтракал, отвлекаясь на телевизор, когда вышел – обнаружил, что за ночь понавалило и машину надо очищать-раскапывать, а в довершение ко всему еще и аккумулятор сел – пришлось бежать домой за запасным… Потом так и не сможет вспомнить – посмотрелся в этой беготне хоть раз в зеркало или нет? Глупость, конечно, но…
Несмотря на обещание врачихи, пропуска на въезде не оказалось. Начал сердиться, объяснять – охранник махнул рукой: ладно, въезжайте, только у главного входа пока не вставайте, а то мне по шапке дадут, потом туда подъедете, когда пропуск будет.
Поднявшись на этаж, первым делом заглянул в ординаторскую – врачихи там не было. Пошел по коридору к палате, издали заметил перед входом в нее непонятную возню, кто-то в белом халате поспешно затаскивал внутрь каталку…
Возились вокруг мамы. Когда вошел – ее как раз перекладывали на каталку, сказали: срочно переводят в реанимацию. Кажется, здесь же была и врачиха – но с его приходом как-то незаметно исчезла. Впрочем, видел он только маму, остального почти не замечал.
Соседки наперебой объясняли: вот, с утра потихоньку собиралась, радостная такая, шутила, сложила все аккуратно, приготовила, стала переодеваться и вдруг отключилась, упала…
Мама была уже в сознании, смотрела испуганно и виновато: прости, видишь, как получилось, подвела… Он что-то говорил, спрашивал, схватил ее за руку – она слабо пожала в ответ. Рядом сказали: «Все, все, поехали. – И добавили: – Вещи ее заберите, в реанимацию с ними нельзя».
Пока лихорадочно рассовывал все по пакетам, каталку увезли. Выскочил, заозирался, увидел далеко в коридоре, путаясь в сумках, бросился догонять – и не догнал. Остановился беспомощно перед дверью реанимации и надписью, воспрещающей вход. Не сразу заметил висящие рядом инструкции: посещения запрещены, о состоянии можно справляться…
Посверкивающая огоньками и бликами елка, сбор семьи, пышущая духовка, суета, беготня, закуски, салаты, проводы старого, бой курантов, хлопок шампанского, однообразно веселящийся телевизор – все было, как обычно, как повторялось у них из года в год. Только пустое место за столом, где она всегда сидела, резало глаз. И веселье было каким-то вымученным, натужным, словно в голове у каждого засела ржавым гвоздем одна и та же мысль и каждый старательно ее от себя гнал…
В очередной раз приехав, чтобы постоять вместе с другими родственниками перед дверью реанимации и дождаться выхода дежурного врача, а затем – старшей сестры, внезапно услышал: «Переведена в палату».
Палата была рядом, в этом же отделении. Влетел радостный – раз перевели, значит, стало лучше – и на секунду даже зажмурился, застыл. Такой он ее видел только тогда, два года назад. Жалкая, сжавшаяся, с прерывистым свистящим дыханием, больше похожим на отдельные тяжкие вздохи, она лежала под скомканной простыней, закрыв глаза – не то спала, не то…
Вошедшая следом сестра сказала: «Да вы ее тормошите, усаживайте, она все время так…»
Открыв глаза, узнала, прошептала безразлично: «А, ты…» И все! Ни на какие эмоции сил не было.
На тумбочке стояла тарелка с нетронутой едой – уже подзасохшей…
Дежурный врач был один на все реанимационное отделение – еле его отыскал. Наконец, кто-то показал на неприметную запертую дверь: может, здесь, стучите. Усталый мужской голос отозвался не сразу, потом сказал: «Ладно, сейчас подойду».
Бегло ее осмотрел, пожал плечами: «Что вы хотите – возраст. Делаем все, что возможно». На вопрос, почему перевели из бокса в палату, ответил так сердито-туманно, что ясно стало одно – правды не скажет. Может, и не знает – вон их сколько на него одного…
Следующие два дня было все то же – приезжал, тормошил, усаживал, с трудом запихивал в нее несколько ложек – ей было все равно, чего, – поил, переодевал, как безвольную куклу, что-то бодренькое говорил, говорил. Она иногда отвечала, но так плохо и мучительно, будто забыла все слова и теперь их заново где-то разыскивала, а затем подолгу пропихивала сквозь непослушную гортань.
Палата была на троих, одна кровать не занята. На другой, у окна, лежала женщина лет шестидесяти – тоже после реанимации. Она уже немного ходила, все сама делала, разговаривала неохотно – чаще спала, чуть постанывая, или, подложив под спину подушку, молча лежала, глядя в окно на грязное, в серых неопрятных клочьях небо – больше с кровати ничего видно не было.
Подходил к медсестрам, просил присматривать нянечек, неловко, как воруя, опуская им в карман деньги. К дежурным врачам не обращался – понял, что бессмысленно.
Когда навещал в декабре – в коридорах всегда было суетно, шумно: всюду мелькали белые халаты, позвякивали тележки, шуршали пакетами и бахилами родственники, шаркали тапками или выглядывали из дверей больные, из палат доносились голоса. Сейчас жизнь еле теплилась – в коридорах было пусто, в палатах, мимо которых проходил, – тихо, сестры сидели в своей комнате и гоняли чаи с вялыми разговорами, только в фойе негромко работал телевизор – да и тот смотрели немногие. Больница замерла, пережидая долгие праздники, затихла до выхода лечащих врачей. Выйти они должны были пока на один день – впереди еще было Рождество и примкнувшие к нему выходные…