Новая лечащая оказалась средних лет, высокая, как гренадер. Едва представился – сразу гневно накинулась: «Чего вы с ней сделали?! Она у нас в реанимации лежала в лучшем состоянии, чем сейчас!»
«Я сделал?!» – взметнулся он. И тут же остыл – сейчас не до таких выяснений. Начал торопливо, боясь что-либо упустить, рассказывать, как стала отекать, а в остальном все было нормально, как приехали по «скорой», как лечилась, в уходе не нуждалась, ходила, все делала, отеки сошли, как уже выписали – даже выписку из истории болезни дали – в ее вещах, что сложила перед его приездом, нашел, – как приехал ее забирать, а она перед этим упала, но все равно, все равно даже тогда не была такой – и понимала, и могла говорить, двигаться, и вообще… а теперь… теперь все очень плохо, хуже некуда, какой-то кошмар! Что это, из-за чего, почему?!.
Докторша слушала его внимательно, не перебивала, к концу – смотрела с сочувствием. Когда остановился, сказала: «Похоже на отравление дигоксином. Она ведь его принимала?»
«Да, постоянно, года четыре уже… если не пять…»
«А жалобы на отсутствие аппетита, на тошноту в последнее время были?»
«Да, и уже довольно давно…»
«Угу, – сама себе кивнула докторша, – картина классическая».
«Но подождите! – Он вспомнил, что в выписке этот препарат был упомянут по крайней мере дважды. – Его ведь и здесь ей давали, и в списке рекомендованных лекарств он первый! И лечащему врачу я несколько раз про то, что она есть не может, говорил! Как же так?!.»
Докторша поморщилась, как от невыносимо кислого, раздраженно бросила: «Да что они там понимают! – видимо, отделение, где перед этим лежала мама, доставляло реаниматологам немало хлопот, и, махнув рукой, закончила: – Ладно, все ясно, будем выводить»…
Вновь появилась надежда – новая лечащая доверие вызывала. И как специалист, и как человек – неравнодушная. Да и маме – пусть микроскопически, пусть чуть-чуть, но на следующий день стало легче.
Потом было Рождество, когда и она словно заново родилась, а затем… затем тот страшный вчерашний день – сейчас уже позавчерашний…
Позабыв о фотографии, о времени, невидяще уставившись на пустую поверхность стола, он вспоминал, вспоминал и пытался понять: почему, ну как это все получилось?! Почему нехитрая мысль о том, что никто никому уже давно ничего не должен, что каждый сам по себе, а значит, жизнь и здоровье твоих близких находится только в твоих руках, так и не посетила его вроде бы не самую глупую голову? Почему не бегал, не узнавал, не настаивал, не боролся, все пустил на самотек?.. И когда ее предал? Позавчера, когда вдруг взял и ушел? Встреченная в коридоре нянечка еще спросила: «Ну как, покормили?» И, услышав: «Нет, не ест… Она меня даже не узнает…» – так странно на него посмотрела… с жалостью и каким-то неодобрительным узнаванием, что ли – много, видно, таких повидала…
Или раньше, когда по пути из больницы зашел в церковь, ставил перед иконами свечки и просил о выздоровлении, а в глубине души уже поселилось: «Или пусть хотя бы так не мучается»? А еще глубже было и другое – испуг. Что это теперь надолго, будет длиться и длиться – здесь, потом дома, и так много лет…
Или еще раньше – когда говорил о маминых жалобах лишь с врачихой, да и то больше по телефону? И хотя видел, что совет у нее один – котлетки, к другим врачам почему-то не шел, доверился этой.
Или когда неспешно за ней собирался? Может, если бы не тянул и приехал раньше, до того как упала, все бы и обошлось? Дома ведь и стены помогают…
Или в тот первый раз, когда отвез ее и не остался? И если бы не одноклассник друга, не исключено, что все бы закончилось прямо тогда.
Или когда отмахивался от предупреждений племянницы насчет дигоксина, считая это обычной перестраховкой – ведь у всякого лекарства есть побочные, что ж теперь, не лечиться?
А может, только и делал, что предавал? Когда обижал или заставлял нервничать? Когда внезапно исчезал и не звонил? Когда по молодости и глупости ввязывался в сомнительные компании и истории? Когда, ничего не объясняя, упрямо настаивал на своем – порой из одного лишь голого принципа? Может, не так уж и неправа была та семейная пара, с которой однажды ехал сутки в одном купе? Средних лет, упитанные, как-то уж слишком, демонстративно, довольные, они приторно друг с другом сюсюкали, обращались ласково-уменьшительно, укладываясь на нижних полках спать, долго переговаривались, желая приятных снов и спокойной ночи, утром выясняли, что им приснилось и как спалось, вообще выглядели как-то карикатурно, а на прямой вопрос еще одной попутчицы – пожилой замотанной тетки, подсевшей на следующий день с необъятным багажом, – есть ли у них дети – со снисходительными улыбками ответили, что нет и не будет, потому что дети – неблагодарная обуза и убийцы своих родителей. И целую теорию стали развивать: что в этом и состоит биологическая роль любого потомства – уничтожать отжившее, выполнившее свою детородную функцию, освобождать место под солнцем себе и уже своему потомству… Тетка, не дослушав, фыркнула и вышла в коридор, где и простояла остаток пути, его тогда тоже покоробило, но сейчас…