При этом все подчинялось календарю: срок за сроком. Только Марихен умела противиться течению времени, отменять его. Предчувствие, пойманное моментальным снимком. Ее бокс-камера была чокнутой, зато могла уловить мечту, обладала способностью выявлять, обнажать, разоблачать… Поэтому детям не следует знать, какие строки только что вычеркнул их отец. Никаких обвинений или оправданий. Ангел-хранитель был — в ту пору, когда Марихен предъявляла свои черно-белые свидетельства, он был, вне всякого сомнения…
Морока
Жили-были четверо детей, потом их стало восемь, а теперь они считаются взрослыми. Но что значит «взрослый»? Ведь можно вернуться в прошлое.
Сейчас они сидят втроем. Сразу после съемок в расположенной неподалеку киностудии к ним присоединится Таддель, который на этот раз и пригласил обоих братьев с сестрой. «Приезжайте обязательно!» — гласит его e-mail.
Лена задействована в спектакле по пьесе Клейста «Семейство Шроффенштейн». Нана не сумела приехать из-за ночной смены в акушерской клинике. До Яспера и Паульхена очередь все еще не дошла. Пока только трое первенцев рассказывают о своих новостях, планах и проблемах. При этом они переходят на швейцарский диалект немецкого, на котором говорила их мать. Пат жалуется на затянувшуюся, хотя и затихающую супружескую размолвку. Георг, которого здесь зовут Жоржем, намерен справиться со своим нынешним, по его выражению, «финансовым косяком». Лара рада, что младшие дети пока не доставляют особых хлопот. Все трое с удовольствие подначивают друг друга, попивая чаек. На столе печенье. Курит только Жорж.
Чрезмерное количество часов, которые стоят на полках и в шкафу, свидетельствует о маниакальном собирательском зуде, влекущем Тадделя на гамбургские блошиные рынки. Беременная жена Тадделя, улыбаясь без видимых на то причин, принесла с отсутствующим видом кастрюлю разогретого гуляша, заранее приготовленного мужем, поставила ее на стол и, продолжая улыбаться, удалилась общаться со своим компьютером. Ее сынишка, пока его не уложили спать, носился по комнатам, бегал по коридору на кухню и, по обыкновению четырехлетних малышей, задавал нескончаемые вопросы, на которые редко получал настоящий ответ.
Братья с сестрой приступают к трапезе. Между делом Пат договаривается по мобильнику насчет, по его словам, «давно просроченной встречи». Покончив с гуляшом из телятины, они сидят на балконе, откуда открывается вид на задний двор и по-вечернему пустующую территорию школы. Вчера шел дождь. Обещаны новые осадки. Но комаров на удивление немного. В горшках зеленеют травки, необходимые для всяческих приправ, что говорит о хозяйственности Тадделя, которую он сам любит подчеркивать.
В воздухе витает недосказанность. Постепенно братья с сестрой начинают распутывать хитросплетения событий своего детства, порой сердятся, раздражаются, вспоминая прежние обиды и утверждая, что переживают эти обиды до сих пор. По желанию отца первое слово отдано Пату. На всякий случай Пат заверяет Жоржа, что не намерен затевать ссору.
Дела мои шли по-разному. Как и сегодня. Тут ничего не попишешь! Но с некоторых пор Марихен, завидев нас, принималась охать и ворчать: «Ох, морока! Морока!»
Как всегда, когда она предчувствовала недоброе.
Она такие вещи нюхом чуяла.
Да и так было ясно, что все у нас катилось под горку. Сначала потихоньку, потому без удержу.
Мы и сами о многом догадывались.
Вдруг все пошло прахом.
Да и в школе мы захромали.
Даже ты, Лара. Я-то уж — само собой.
А Таддель доводил няньку; забыл, как ее звали.
Но папу наши школьные дела совершенно не беспокоили. Наверное, из-за того, что сам он учился плохо, оставался на второй год, был лузером.
Ненавидел он школьную дребедень.
К тому же витал мыслями далеко.
Что и сейчас с ним нередко происходит.
Никогда не знаешь, слушает он тебя или только делает вид.
Помнится, писал он тогда что-то про зубного врача, учителя, двух гимназистов и таксу, которую собирались сжечь на бульваре Курфюрстендамм, прямо перед террасой отеля «Кемпински», в знак протеста против использования напалма во Вьетнаме.